На последнем сеансе

* * *

Белые клавиши…

Чёрные клавиши…

Из нутра инструмента вырывались робкие вспышки воспоминаний…

Когда часы показывали 8:00, я брал с собой термос и выходил из дома. В кафе Нисима дожидался завтрака для Эстер.

Улицы Тель-Авива…

Когда-то я слонялся по Тель-Авиву в поисках Юдит.

Улица направо.

Улица налево.

Снова туда.

Снова сюда.

Мимо проходили толпы людей, и я, отчаянно вглядываясь в эту толпу, громко выкрикивая имя Юдит до тех пор, пока мой язык не каменел, и тогда за дело принимались мои глаза, рисуя перед собой удивительные видения. «Юдит, приди!» – звали глаза. Но разве видения откликаются? Порой мне казалось, что от нелюбви Юдит я умираю, но… нет-нет, сдаваться я себе не позволял – такого не было! Только с видениями не справлялся: вместо одних возникали другие, не менее странные. И вновь, словно в бреду, я бормотал:

– Юдит, отзовись! Мою музыку исполняют на радио… Скажи, что ты её слушаешь… Юдит, кажется, теперь я стал…

Но…

Город казался пустым…

Я представлял себе, как тот парень держит в объятиях обнажённую Юдит. Я нашёптывал:

Мы умираем

вдалеке друг от друга.

Протянем же руки друг другу,

чтобы рельсами стали они…

Направо.

Налево.

Наши руки рельсами не становились.

Говорят, надо смотреть правде в глаза. Я пытался. Я делал это. В результате – ничего, кроме боли.

«Неужели приближение к истине – в ощущении боли?» – думал я, и мне начинало казаться, будто на моём теле загорается кожа, и моё «я», от тела отторгнутое, сворачивается и отмирает. Мучительно ловя ртом воздух, я каменел, лишь только успевая подумать о том, что, быть может, биография каждого из нас – это не что иное, как история подавления в самом себе боли.

Однажды вблизи от городского рынка я встретил мужчину в высоких (широких) резиновых сапогах. В руке он нёс пластмассовое ведёрко.

– Рыбёшек не желаешь? – Лицо мужчины напоминало жареный на костре кусок мяса.

Я не желал.

– Жаль мне тебя, – с грустью в голосе поговорил мужчина. – Коли не желаешь рыбёшек, выходит, от жизни тебе желать больше нечего.

– Сократ!.. – усмехнулся я.

В услышанном слове мужчина, видимо, заподозрил подвох.

– Какой такой сократ? – осторожно спросил он.

– В сапогах, – отозвался я. – В сапогах резиновых.

Мужчина поспешил пройти мимо.

«Что, если этот человек прав? – подумал я. – И всё, что мне остаётся, – это безропотно дожидаться ухода в небытие, где нет места ни тоске, ни радости, ни тайным желаниям?»

* * *

– Мне нехорошо!.. – стонал в телефонную трубку Зив.

Мне тут же стало понятно, что он сочиняет стихи.

– Займись чем-то другим, – посоветовал я.

Зив обещал, но через два часа позвонил снова.

– Кое-какой текст получился… Заглянуть к тебе позволишь?

Я позволил.

Прошло более часа. Зив не появлялся. Тогда телефонную трубку поднял я.

– Ты сказал, что идёшь.

– Я приходил, только перед твоей дверью я наткнулся на огромного белого пса. Он не спускал с меня глаз.

– А ты что?

– У меня разболелся живот.

– И что тогда?

– Я выскочил на улицу. Знаешь, на улице я себя почувствовал так, будто себя потерял, и мне пришла в голову мысль, что, может быть, я себя потерял из-за отсутствия во мне некоего необходимого гена. Как ты думаешь, я прав?

– Думаю, что так оно и есть. Возможно, это тот самый ген, которого нам всем не хватает, – сказал я и опустил трубку.

Пройдя по коридору, я выглянул за дверь. На лестничной клетке лежал (стоял) Цицерон.