На мохнатой спине

Мы хоть попытались

Через несколько дней после майских праздников фон Шуленбург попросил меня о приватной встрече. Попросил так настойчиво, как никогда прежде: в ближайшие, дескать, дни ему придётся на некоторое время отбыть в Берлин, и весьма желательно до отъезда прояснить кое-какие неопределённости. Объяснение выглядело ни к чему не обязывающим, вопиюще неконкретным, и вообще непонятно было, почему он решил переговорить именно со мной, а не с кем-то из прямо ответственных за германское направление советских дипломатов.

Вот и этот Первомай укатился в прошлое. Москва, отполыхав бродячими кострами развевающихся кумачей, отшагав по Красной площади в обличье изобильных урожаев, непобедимых танков и ударников с физкультурницами, в очередной раз сказала своё веское «Ура!» и вновь прикипела к рабочим местам. Погода в ту весну радовала так, будто обещала и впрямь мир, труд и май, вечный май. Но от души порадоваться безмятежному теплу и весеннему сиянию могли, пожалуй, лишь старики да школьники после уроков. Бодрая музыка уличных репродукторов, создававших по центральным районам города сплошную сеть покрытия, все эти «Кудрявая, что ж ты не рада» и «Нам нет преград», целыми днями звучала по большей части именно для них, для старых и малых. Но уж когда истекал рабочий день и усталый народ опрометью бросался в театры, библиотеки, продуктовые магазины и убогие жилища – тут ему никуда было не деться от того, что много позже начнут высокомерно называть сталинской пропагандой.

Пройдут десятилетия, споются и забудутся «Ландыши», «Хороши вечера на Оби», «А у нас во дворе», «Бирюсинка», «Мой адрес Советский Союз», «Арлекино», «Зайка моя», «Я убью тебя, лодочник» и множество иных пролетающих мошками хитов; но даже в двадцать первом веке, который тогда, в конце тридцатых, виделся нам одухотворённым и трудолюбивым царством давно победившего коммунизма и давно обнявшей всех доброты, – даже и тогда, если вдруг возникала необходимость навалиться всем миром на какое-то трудное дело или отпраздновать какую-то общую победу, из тьмы времён будто сами собой выныривали те самые мелодии, что нескончаемо омывали Москву в ту давнюю-стародавнюю пору. И я прекрасно понимал почему. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять. Они создавались в полушаге от громыхания залитых кровью жерновов, но с ощущением, какое только и способно делать что человека, что страну молодыми: ощущением манящего простора впереди. Никогда такого уже не повторялось. И наверное, не повторится.

Мы договорились с послом Германского рейха встретиться по возможности запросто, чтоб заранее никому со стороны и в голову не могло прийти, куда нас занесёт. Во-первых, потому, что в случайно выбранной затрапезной забегаловке уж точно не случилось бы никаких подслушивающих устройств. Все столичные шалманы на прослушку не поставишь. Во-вторых, топтунам, буде таковые увяжутся либо за мной, либо за ним, либо за нами обоими, вне зависимости от того, у какой именно из двух высоких договаривающихся сторон они будут на службе, сложнее окажется остаться незамеченными. Намереваясь висеть на хвосте у двух элегантных джентльменов, собравшихся на совместный ланч, они загодя должны будут мимикрировать с учётом того, что им придётся перекусить по соседству. И, стоит нам забрести в простонародную щель, они, если рискнут увязаться за нами, сразу станут заметны.

Хотя, надо признать, сами мы с Шуленбургом выглядели в блинной «Маросейка», как папуасы на льдине.

Фон-барон небось в таких уголках столицы не бывал ни разу, и, когда оглядел сумеречное помещение, похоже, решил, что я, стараясь исполнить его просьбу насчёт непритязательной обстановки, всё ж таки перестарался.

Но зато здесь гарантированно не было хвостов.

Правда, не исключался особо бдительный умник, который побежал бы за ближайшим постовым: у нас тут шпионы в блинной питаются. Но я считал подобную вероятность чисто абстрактной.

Присесть было негде. Только высокие столики с круглыми, в пятнах чего-то засохшего, мраморными столешницами и облепленные чёрными зёрнами мух извилистые липкие ленты, свисавшие с потолка. Видимо, с целью возбуждения аппетита.