На мохнатой спине

– Нынешний расклад сил на мировой арене делает создание такого блока ещё более актуальным. Я был бы даже рад, если бы вам удалось заключить некий пакт с англичанами и французами на случай войны с нами. А с нами – некий пакт на случай мира, следовательно, куда более важный. В отличие от пакта на случай войны мирный пакт начал бы работать сразу после подписания. В то же время антигерманский пакт между вами и демократиями мог бы предостеречь наше… – Он запнулся, подбирая слово. – Наше не всегда уравновешенное руководство от опрометчивых действий. Мир сразу сделался бы более выгодным, а война – более рискованной. Вы понимаете эту комбинацию?

– Ещё бы, – сказал я, стараясь пока лишь слушать и ни в коем случае не вдумываться, насколько всё это реально, насколько соответствует действительности.

Начнёшь анализировать – не ровён час, что-то пропустишь. Важно было запомнить всё: слова, интонацию, паузы и недоговорённости, даже движения глаз. Сердце у меня билось так, будто я через две ступеньки шпарил вверх по лестнице небоскрёба.

– Английские гарантии безопасности Польше ситуацию, по большому счёту, даже улучшают. Смотрите. Польша опирается на Англию. Англия, Франция и Россия опираются друг на друга и на свой антивоенный договор – прошу заметить, не антигерманский в узком национально-политическом смысле, но именно антивоенный, поскольку он обязывает к действиям только в случае нападения Германии на какую-либо из трёх перечисленных стран, а в силу гарантий Англии Польше – то и в случае нападения на Польшу. При этом, с другой стороны, Германия и Россия опираются на Россию и Германию, гарантированно получая одна от другой всё, что им нужно для укрепления собственной обороноспособности. Поэтому все успокаиваются. Никто не чувствует себя припёртым к стенке. Ни над кем не нависает никакой дамоклов меч. Ни у кого не возникает обманчивых соблазнов. Все осознают, что ни единый конфликт не может быть локализован и любая военная авантюра немедленно приведёт к новой общеевропейской катастрофе. В этих условиях наши разногласия с Польшей по поводу Данцига и восточнопрусского коридора могут быть решены на переговорах неторопливо, хладнокровно и взаимоприемлемо. Более того – только в такой обстановке они и могут быть решены!

Как ни старался я быть сейчас не более чем звукозаписывающим устройством, оставив все мысли и эмоции на потом, тут не удержался. Боюсь, даже в моём взгляде могло мелькнуть недоверие. Неужели посол не знал, что война с Польшей для Гитлера уже решённое дело и даже сроки назначены? Или он полагал, что это всего лишь обычные, на любой случай жизни генерируемые генштабами планы, и такие, и этакие, что сами по себе они ничего не значат и могут быть в любой момент отправлены в мусор, если обстановка изменится?

А вдруг Берлин разыгрывал своего фон-барона втёмную?

Стало тоскливо.

Неужели все хорошие, искренне заботящиеся о мире и благе люди всегда обречены на то, чтобы окаянное, неизбывно подлое и непременно тупое начальство разыгрывало их втёмную?

Но тогда, возможно, и я…

Нет. Не похоже, чтобы Коба… Не потому, что он такой уж честный и благородный. Ха-ха. Но просто не для чего. Во всяком случае, пока. Не вижу, кому и какую дезу он мог бы попытаться втюхать моим чистоплюйством.

Однако то, что всех нас разыгрывает втёмную история, – факт.

Чем жарче мы что-то и кого-то любим, чем отчаяннее пытаемся откуда-то выпутаться, чему-то научить, кого-то спасти, кому-то дать шанс – тем с большим аппетитом история кормится нами.

Но даже это, даже это…

Даже самое выстраданное, самое безысходное понимание того, что чем яростнее ты бьёшься, тем всего-то более качественным антрацитом оказываешься в топке, не даёт оправдаться перед собой, если сложишь руки. Не даёт больничного листа с освобождением от человеческой жизни и разрешением подменить её безвольным переплясом щепки в порожистом потоке, пусть и способной язвить и потешаться.

– Я внимательно слушаю вас, граф, – вернувшись к реальности, сказал я.

– Мне показалось, вы о чём-то глубоко задумались, – ответил Шуленбург, молчавший, наверное, уже целую минуту.

– Это правда, – признался я, невольно улыбнувшись. – Но сейчас я снова весь внимание.

Он глубоко вздохнул.

– В течение нескольких месяцев, по крайней мере начиная с ноября, я и мои единомышленники в Берлине всячески пытались довести эти, и ещё множество подобных доводов до нашего руководства. И по официальным инстанциям МИДа, и любыми иными способами. В последние недели наши усилия, похоже, увенчались успехом, и высшее руководство Рейха, я сужу по многим признакам, начало склоняться именно к этой политике.

– Я могу вас только поблагодарить и поздравить, – осторожно сказал я.

Он угрюмо наклонил лысую длинную голову так, что едва не воткнул хрящеватый нос и усы в стынущий кофе.