На мохнатой спине (журнальный вариант)

Нам всегда только кажется, будто мы отвлеченные материи обсуждаем. Даже когда мы этого не осознаем, мы всего лишь мусолим личные проблемы. Самые насущные, самые простые. Самые человеческие.

—И вот теперь я думаю,—мучительно выдавил он.—Может, я ему только хуже сделал?

—Почему?

—Ну ты же сам сказал. При коммунизме осуждение окружающих—единственный механизм исправления неправильного поведения...

Тогда я потянулся к нему и потрепал его по коленке. Эх ты, сталинский сокол... Так и хотелось взять его на руки и побаюкать, как встарь. У киски боли, у собачки боли, а у Сереженьки—заживи...

—Этого никогда нельзя знать наперед,—сказал я.—Может, ты его, наоборот, спас. Только будущее покажет.

—А пока не покажет—мне что же, каждый день на луну выть?

—Нет. Просто жить. Знаешь, у попов была красивая сказка...

—Вот только поповщины не надо!

—Да погоди ты. Шалаву одну хотели камнями побить насмерть, а этот их Христос сказал: вы сами-то, ребята, кто такие? Святых не наблюдаю! Так что разошлись, пока я добрый! А шалаве сказал: иди и впредь не балуй.

—Ну да,—поразмыслив, мрачно подхватил Сережка.—И она так усовестилась, что записалась в народоволки. И под римского кесаря бомбу кинула.

Мы помолчали, ощущая, как распрямляются согнувшиеся было спины, а уныние, точно ненароком пролитая с небес ледяная густая вода, высыхает на нас обоих, испаряется стремглав под семейным солнышком, и облегченно захохотали. Все. Жизнь взяла свое.

Сын, еще посмеиваясь, встал, благодарно коснулся рукой моего плеча и, повернувшись, пошел к двери. На пороге оглянулся.

—Да, я же совсем забыл сказать. Надя нас на будущей неделе зовет на какое-то культурное мероприятие. В литературное кафе, что ли...

От горла до паха покатил медленный ледяной обвал.

—Нас?—с трудом сохраняя небрежный тон, спросил я.—Или все ж таки тебя?

—Представь—нас всех. Маму, тебя, ну, меня. Она же, знаешь, светская такая, благовоспитанная... Типа «будем дружить домами». И вся в искусстве, в литературе, в поэзии... В Третьяковку вот водила меня...

—Ну и как?—не удержался я.

—Облачность ноль баллов, видимость хорошая,—ответил он.—Теперь вот какие-то ее знакомые пронюхали про диспут о современной литературе, это жуть как престижно у них считается, чтобы туда попасть. А она сразу нас хомутает. Пойдешь?

—А маме ты говорил?

—Нет еще. Сейчас вот к слову пришлось.

Не было ничего проще, чем отказаться. Я уже собрался было так и поступить. Уже открыл рот. И тут-то и кинулся башкой в омут.

—Честно говоря, я бы сходил. Грех терять случай посмотреть на властителей дум в естественной обстановке.

—Тогда я так и передам.

—Передай. И маме скажи, не забудь.

Оставшись один, я понял, что на ум уже ничего не идет. Надо было успокоиться и хоть чаю выпить, что ли...

Маша сидела за просторным кухонным столом, присматривая, верно, за готовившимся дать пену бульоном, и работала—судя по всему, правила какие-то свои лекционные наметки. Похоже, наспех. Новые указания поступили, не иначе. В глаза мне бросилась крупная, свежая правка красным карандашом: зачеркнуто было «Сохранение и укрепление выстроенной ими тюрьмы народов являлось для русских предметом национальной гордости» и поверх, с выгнутым залетом на чистое боковое поле страницы, размашисто вставлено: «Русский царизм старательно стравливал находившиеся под его гнетом народы и сеял между ними бессмысленную вражду, самим этим народам ненужную и не свойственную».

После того вечера Надежда не вставала между мною и Машей ни разу, ни вживе, ни холодным призраком, мешающим коснуться друг друга; и все же что-то происходило с нами. Вирус. И не понять было, кто оказался ему подвержен сильней.

Первый жутковатый сигнал послала мне наша прогулка в Сокольниках.

В прошлый выходной, улучив сверкающий золотом и синевой погожий день, мы отправились в любимый парк. У нас получалось выбраться туда от силы два-три раза в году, и всякий выход долго вспоминался потом как яркая перебивка безмятежностью нескончаемой череды серых хлопот. Как вспышка истинной жизни. С гордостью за дело рук человеческих мы доехали до парка на гулком, все еще непривычном метро и неторопливо пошли сквозь шелестящую тишину по любимым тропинкам. Загребали ногами листья, как прежде, я вел ее под руку, как прежде...

И были каждый сам по себе.