На линии доктор Кулябкин

Наше окно открыто. Или я не закрыла, или мама действительно уже дома.

Идти не хочу. Уселась против Федоровых, черчу что-то прутом на песке, тоска страшная.

Федоровы переговорили между собой о чем-то, уставились на меня. Странные люди! О них всякое рассказывают. Наш дом уже восемь лет заселен. Я их с первого дня запомнила. Старший часто сидит на скамеечке — взгляд мутный. Здоровайся с ним, не здоровайся — он внимания не обратит. Младший Федоров живее, приветливее. Мы даже в лифте улыбаемся друг другу. Да и теперь он меня приветствует. Снимает кепку, будто шляпу, прихватывает ее сверху растопыренными пальцами, — чудик!

А что, если подойти к ним и все рассказать? Знаете, я в институт не попала, что посоветуете?

Они будто бы и действительно меня ждут, застыли.

Как похожи они друг на друга! Тощие, высокие, бородатые. Сын не такой седой, как отец. И глаза живее. А старый на святого похож, только без нимба.

Младшего Федорова Владимир Федорович зовут, а старшего — Федор Николаевич. Как я это узнала — теперь не вспомнить.

Поднимаемся недавно в лифте, а старик пристально смотрит на меня, будто бы вспоминает, будто бы сравнивает с кем-то. Потом вдруг протягивает руку и гладит меня по плечу.

— Хорошая, — говорит, — девочка. Доброе лицо.

Сын перепугался чего-то, отвел его руку.

— Где это мы с тобой раньше встречались? — спрашивает Федор Николаевич, словно не замечая испуганного жеста сына.

Я чуть не рассмеялась. У нас в классе тоже один так с девушками знакомился: где, мол, я раньше мог вас видеть?

— Здесь, — говорю, — в лифте.

Он удивился, поглядел с недоумением.

Сын торопливо распахнул дверь, вытянул его из лифта — приехали.

Потом я Валентине Григорьевне, Юриной маме, все это рассказала. Она очень забеспокоилась.

— Это же душевнобольные, Люба. И младший страшнее старшего. Тихий, блаженный, а что у него внутри творится — поди разберись.

Она долго ходила по комнате, что-то обдумывая, потом заключила:

— Я очень тебя прошу, Люба, будь внимательна и серьезна. Если что — сигнализируй. Я в психдиспансер позвоню, не нравится мне эта пара.

Я отмахнулась, но Валентина Григорьевна настаивала:

— Ты, девочка, фактически одна живешь, и я, раз уж ты с Юрой дружишь, для тебя почти что вторая мать.

— Да почему вы так плохо о них думаете?

Валентина Григорьевна вздохнула.

— Доверчивая ты, Люба. Все элементарно. Оба не работают. Ну, старик, может, и пенсионер, а сынок? Ему сорок лет, а он папашу три раза в день на прогулки выводит… А потом, отчего он не женат? Ни разу его в обществе женщин не видела. Это уже факт патологический, поверь мне как врачу. С этим делом, я уже давно для себя решила, если что-то не так — ищи болезнь. Я, Любочка, человек трезвый и окружающих призываю к трезвости.

Последней фразы я уже ждала. Любит она собственную трезвость в разговоре подчеркивать. Возможно, это действительно сильное ее качество.

Я тогда Юре сказала, чтобы он Валентину Григорьевну попросил никуда не звонить, но он встал на ее сторону. Она, мол, хорошего хочет, зачем же мешать этому.

И вдруг я подумала, что лучше всего позвонить ей. Мне как раз в эту минуту разумный, спокойный и трезвый человек необходим. И даже если не подойдет Юра к телефону, то сама Валентина Григорьевна будет мне полезна.

Пока набирала номер, я на Федоровых поглядывала.

Недалеко от них дворничихин пес резвился, жуткий трус, от людей обычно так и шарахается. А здесь подбежал вприпрыжку, встал на задние лапы, дал старику почесать у себя за ухом, а потом открыл пасть и давай стариковский палец прикусывать, — собаки так выражают свое расположение.

Трубку неожиданно сняли, я узнала Валентину Григорьевну.

— Люба? — сказала она. — Подожди, дверь прикрою. Юра занимается. — Вернулась. — Ну, как дела, отчитайся!

У меня, видимо, голос дрожал, когда я ответила.

— Грустно, — после короткого молчания заключила Валентина Григорьевна. — Но не смертельно. В конце-то концов, тебе не в армию, поработаешь год.

Она что-то обдумывала.

— Пожалуй, я позову Юру. Твоя неудача будет и для него грозным предупреждением.

Опять помолчала и вдруг говорит:

— Стой на набережной, я его пришлю на десять минут. Но не больше. Живой пример действует нагляднее.

И повесила трубку.

Трезвый она, конечно, человек, но в данном случае я была ей даже благодарна. Не надеялась Юру увидеть.

Перешла дорогу, остановилась у парапета. И тут он выскочил на улицу. Огляделся, поискал меня взглядом, махнул рукой. И будто бы полетел в мою сторону. Красная рубашка трепещет на ветру, шея худая, ноги длинные, — аист! Вытянулся в струнку, вот-вот взлетит.

Подлетел, провел пальцем по лицу — это он часто делает, — поцеловал.

И тут, видимо, эти десять минут кончились. Мы еще и слова не сказали, а Валентина Григорьевна тут как тут.

— Перерыв, — говорит, — кончился. Люба получила достаточно доказательств твоего сочувствия.

Взяла Юру за ворот и вроде бы шутя подтолкнула к дому.

— Учись! — говорит. — Не захотите же вы вместе целый год на парапете сидеть?

Остались мы с ней вдвоем. Облокотились на парапет, глядим на воду. Нева в каменном мешке — шлеп-шлеп, успокаивает как-то.