На линии доктор Кулябкин

Алик потушил сигарету. Он будто бы ждал, когда ему дадут слово.

— Разрешите постороннему?

Я подумала: посторонний — он посторонний и есть, чего от него ждать.

— Я разговаривал с начальником нашего конструкторского — это сразу после твоего, Аня, звонка, — дочь, сказал, не поступила…

Мама аж побледнела.

— Он попросил Любу зайти.

Наступила тишина, которой на этот раз действительно подходило определение — гробовая.

А у мамы такое растерянное лицо! И хочет и не может она поверить своему счастью. Ну что ей тут скажешь, самой большой и самой доверчивой девочке из всех девочек экскурсионного бюро? Не убедишь же ее, что все равно Алик предпочтет свободу, не так легко дождаться от него справедливости.

— Спасибо, — говорю вежливо, — Георгий Борисович, но мне, думаю, проще не у вас в КБ работать. Дочь — это же лишние для вас разговоры. Все знают, что вы человек независимый, будут мне вопросы задавать.

Он помолчал немного, согласился.

— Ты, конечно, права, — говорит. — Но я думаю, нужно устроиться, а тогда я тебя в племянницы перепишу. — Он улыбнулся. — Сделаю вид, что меня не поняли, я говорил о дочери двоюродного брата. Главное, чтобы ты хорошо работала.

— Да, да, да, — что-то забормотала сбитая с толку мама.

Я разозлилась. Он и здесь умудрился обидеть ее.

— Значит, я вам буду двоюродной племянницей, это тоже нужно запомнить.

Он улыбнулся, сказал уклончиво:

— Какая разница — кем? Главное, как я к тебе отношусь.

— Конечно, — говорю, а сама на маму поглядываю. — Только я уже с Верой о работе договорилась, так что не стоит хлопотать. Спасибо.

Мама ахнула.

— Неужели в сапожную мастерскую?! — Теперь она искала защиты у Алика. — Люба, подумай, чему ты там научишься? Сапожники — народ грубый. Иди лучше на завод, к станку, руки у тебя есть.

— Да какая же разница! — отмахнулась я. — А Вера обещала подготовить из меня приемщицу — получится, говорила, рублей сто в месяц.

— Дело не в деньгах, — сказал Алик.

— И в них тоже. — Я взъелась. — Мы с мамой одни. Ей и одеться нужно. Как давно, мама, ты не шила себе платья…

Алик прошелся по комнате, он делал вид, что мои реплики не имеют к нему отношения.

Засвистел чайник. Алик бросился на кухню, а у мамы появилось злое выражение на лице.

— Зачем ты? — зашептала она. — Подумает, что я хочу больше, чем он мне дает…

— Ничего он тебе не дает, — отрезала я. — Ну чего он явился?

— Ради бога! — перепугалась мама. — Он же с чистым сердцем. Ты слышала, как он тебя назвал?

Она постеснялась повторить: дочь.

— А потом, — уже тише и просительнее сказала мама. — Ты взрослая, Люба. Выйдешь замуж, а я останусь одна. Алик ведь меня любит.

— Так не любят, — решительно сказала я.

— По-разному любят, — вздохнула мама.

Алик внес чайник, и мы замолчали.

— Ну, девочки, — он зазвенел чашками, поставил их рядом, стал наливать заварку. — Выпьем чаю за новый Любин этап.

Снял пиджак, галстук, нашел распялочку и аккуратно все это повесил. Потом пригласил нас к столу.

— Жаль, что нет ничего более крепкого! — Он доброжелательно хохотнул.

Мама ногой придавила мою туфлю: это была мольба, просьба сохранить мир.

Утром я дала Вере свое окончательное согласие. Она сказала: «Не пожалеешь» — и велела вечером заглянуть — скажет, когда оформляться.

Потом я снова проводила ее до автобуса. Домой возвращаться не хотелось, и я поехала к маме, тем более что вчера нам с ней не удалось толком поговорить из-за Алика.

Экскурсионное бюро находилось прямо в саду, в небольшом историческом домике, шедевре архитектуры восемнадцатого века, имеющем название «Кофейный».

Это было странно, так как мне казалось, что только последние годы он свое старинное название начал серьезно оправдывать.

Кофе в домике начинали варить буквально с утра, для этой цели у девочек имелось самое современное оборудование: спирали, спиртовки, кофеварки разных конструкций. Баночки с кофе стояли на столах, лежали в ящиках среди садовых циркуляров и научных фолиантов, а кофе пахло на много метров окрест.

Надо сказать, что мамин сад — одно из красивейших мест города. Особенно я люблю его ранней осенью, когда начинают опадать листья и дорожки устилаются легким шелестящим ковром. А если задержишься здесь до ночи, когда на набережной зажигаются фонари, то мертвенный свет от них пробивается сквозь оголенные ветви и ты вдруг замечаешь застенчивые, внезапно застигнутые холодом, полуодетые фигуры мраморных богинь.

Много раз я засиживалась здесь одна, пряталась где-нибудь на боковой скамейке от ночного сторожа, а потом, когда сад пустел, поднималась и подолгу бродила по его дорожкам. Далеко побрякивал трамвай, Нева едва слышно омывала камни набережной. Похрустывали под ногами мерзлые ветки.

Пожалуй, утром я здесь никогда еще не была. Сад показался мне сонным. Неподвижный сторож стоял у входа, глядел в одну точку. Лебеди застыли на воде. А на скамейках разместились пенсионеры, еще не разговорившиеся между собой, полупроснувшиеся, с застывшими лицами. Старая привычка к раннему пробуждению механически вынесла их из жарких комнат, и теперь, не обнаружив привычного дела, они пытались продолжить оборванный сон.