На линии доктор Кулябкин

— А про историю с фронтовыми письмами вам, надеюсь, успели рассказать? — спросил Константинов. — О судилище, которое устроил Прохоренко изд ребенком?

— Вы, кажется, сгущаете краски.

Кликина махнула рукой.

— В эти дни мы написали письма одновременно в гороно и в горком, — сказал Константинов. — Полагаю, вам не мешало бы с ними ознакомиться… Даже если очерк о Прохоренко уже написан.

Кликина поднялась, затянула платок на шее, положила ладони на грудь, точно пыталась согреться. Вздохнула — ее астматическое дыхание стало надсаднее.

— А о том, каким способом Прохоренко поставил во главе дружины Щукина, вам известно?

— Да, вполне демократически, — улыбнулся я. — Путем плебисцита, как в Древнем Риме.

— С той разницей, что был публично унижен ребенок, бывший председатель совета дружины, тихая девочка, которая не устраивала Прохоренко.

— Я вижу, вы по-своему толкуете каждое его действие, но, может быть, нужно не мешать, а помогать директору? Ведь он пытается осуществить нелегкую задачу, и одному, согласитесь, воспитать сильный, здоровый коллектив непросто, особенно без вашей поддержки.

Кликина прошила меня взглядом.

— Коллектива в школе нет.

— Это Прохоренко говорит, что воспитывает коллектив, — спокойнее сказал Константинов. — У коллектива другие законы.

— Зачем же так? — остановил я его. — Давайте попытаемся сохранить хотя бы минимальную объективность.

— Я как-то очень надеялась, что рано или поздно приедет настоящий, честный журналист, который захочет глубоко во всем разобраться. Да, в руках мастера-педагога коллектив — это, конечно же, могучее средство воспитания каждой личности, но в руках холодного ремесленника… Да, да, — с силой повторила она, чувствуя мое несогласие, — в руках ремесленника это сеть, которую дети сами набрасывают на себя.

— Детский коллектив может быть бесконечно жесток… — сказал Константинов. — Коллектив может стать орудием подавления личности. Прохоренко бьет в бубен, гремит, а некоторым нравится — вон как громко у него выходит, громче, чем у других. Но сколько пользы от такой громкости — кому разобраться?

Я слушал их обоих и думал, что Леонид Павлович, которого я узнал и полюбил, которому был так благодарен за добро и чуткость, и тот человек, жестокий директор-автократ, о котором пытались рассказать эти люди, были бы непримиримыми врагами.

Да, Завьялов попытался отравиться. Но почему ответственность за это должен нести директор школы? Уж если кто и виноват, то классный руководитель.

Потом я нащупал еще одну неточность, неувязку в рассказе Кликиной о фронтовых письмах. Прохоренко позвал, не испугался позвать в школу председателя вожевского исполкома, ветерана войны, орденоносца. Как все не укладывалось в их одномерные рамки!

— А Жуков в каком классе? — поинтересовался я. — В седьмом.

— В том же, что и Завьялов?

— Да.

— И этих фактов, вы считаете, недостаточно, чтобы уволить воспитателя?

Кликина тяжело дышала, тянула вверх плечи, и Константинов забеспокоился.

— Пойдемте, — сказал он, снимая свой шарф и протягивая ей. — Вы совсем замерзли. Как можно с астмой!

Она почти вырвала шарф из его рук и накинула ему на плечи.

— Тогда пойдемте отсюда, — попросил Константинов. — Хотя бы к автобусу.

Я предложил зайти в райком, но она вдруг сказала:

— Я прошу вас встретиться…

Она не могла произнести фразу до конца, задыхалась.

Константинов жестом показал, что понял ее, и договорил сам.

— Если ваша цель — составить объективную картину, то, прошу, не пишите пока, не торопитесь, повидайте уволенную Марию Николаевну Струженцову.

Вот уж чего ожидать я просто не мог! Кажется, я даже пригнул голову, будто в меня метнули камнем. Неужели Маша? Как же так? И почему молчал Прохоренко? Наверно, она со своей излишней прямолинейностью не смогла разобраться…

Константинов продиктовал Машин адрес. Ручка вдруг перестала писать, я скреб пером по бумаге, рвал листок, что-то у меня едва прописалось.

— Запомню, — сказал я, а сам вдруг подумал, что совсем сбился, не могу взять себя в руки.

Почему Машу, спрашивал я себя. Почему?

Я задыхался от быстрой ходьбы, от бега, от боли, черт знает от чего я задыхался. Так в детстве, бывало, дерешься, думаешь — победа близка, и вдруг противник бьет тебя кулаком под дых. Ты даже не чувствуешь удара. Живот слегка подается назад и прилипает на долю секунды к позвоночнику. Стоишь удивленный, улыбаешься дурацкой извиняющейся улыбкой и ловишь ртом воздух.

Я шел по Вожевску, старался выглядеть как можно более беззаботным, а сам не мог понять: почему Леонид Павлович и Люся не рассказывали о Маше?

Я даже не знал, что она работает у Прохоренко. Правда, может, виноват я сам. Ведь я просил не возвращаться к этой теме.

«А вдруг, — подумал я, — Константинов и Кликина правы?»

Мне стало зябко.

«Спокойнее, — говорил я себе, — спокойнее. Ты должен во всем разобраться. Еще не поздно».

Но я же видел школу, видел великолепную организацию. Кому же верить: себе или им? В конце концов, газету интересует не мелкий конфликт, а совсем другое. Проблема. Педагогические и философские взгляды Прохоренко. Постановка принципиальных вопросов.