На линии доктор Кулябкин

— И поют о себе, какие они герои, — подсказал Луков.

Все засмеялись.

— Вот видите. То, что Юра прочел, он назвал стихами. Но мне думается, что его пересказ даже более интересен, с юмором все же. К чему же тогда писать стихи, если даже лучше можно сказать — прозой? Видимо, что-то еще должно появиться в стихотворении?

— Можно? — закричал Луков.

Он вскочил с парты.

Травка зеленеет,
Солнышко блестит,
Ласточка весною
В сени к нам летит.

— Против, этого стихотворения возражать трудно. Пожалуй, мы о нем еще вспомним. А других не знаешь?

— Знал, — сказал Луков. — Про цыпленка. Хулиганы привязали его к палке, и он умер. Сильное стихотворение. Все плачут.

— Что ж, прочти.

— Забыл, — буркнул Луков и сел, недовольный, что план провалился.

— Что-то пока у нас неудачно…

Не хотелось обращаться к девочкам, чтобы все не выглядело подстроенным. Пусть как будет…

— Завьялов, давай, — приказал Щукин.

Мальчишка робко поглядел на меня и так же нерешительно стал поднимать руку. Нет уж, хватит, подумала я. Теперь я жалела, что не поговорила вчера с девочками, не предупредила их. «Ну что же вы, давайте выручайте…» — мысленно просила я их.

Карандаш Леонида Павловича так стучал по листку, что даже мне было слышно. Завьялов осмелел, приподнялся, тянул руку. И тут я увидела, что хочет читать Семидолова.

— Пожалуйста, Лена.

Девочка встала. Она была, как обычно, нетороплива. Поглядела на меня и нараспев, как читают сами поэты, начала.

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…

Она чувствовала стихи. И читала отлично. А мне показалось, что она действительно в тот момент слышала, как выла за окном вьюга, шуршала солома на обветшалой лачуге, и видела одинокую старушку — няню поэта.

— Ну, кто взялся бы пересказать стихотворение?

Луков поднял руку.

— Попробуй.

Он завертел перед собой кулаком, как штопором.

— Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то как зверь она завоет, то заплачет, как ребенок…

Класс грохнул. Даже Леонид Павлович и инспектор улыбнулись друг другу.

— Вот вам другой пример, — сказала я. — Оказывается, не каждое стихотворение сохранится, если его попробовать пересказать своими словами. Луков чуть-чуть изменил текст — и стихотворение исчезло. Куда только делась его ритмика, музыкальность, стройность. Кто хочет еще?

В классе началось гудение, и я чувствовала — сейчас прорвется. Теперь вверх тянулось минимум десяток рук.

— Мария Николаевна!

— Можно?

— Вы обещали…

— Раз вас так много, то читайте подряд, а потом поговорим…

Где широкая дорога,
Вольный плес днестровский,
Кличет у Попова лога
Командир Котовский…

— Это из «Думы про Опанаса». Очень хорошо. Ты?

Горохов склонил голову, поглядел на меня и начал:

Россия… Родина моя, Россия…
Я с каждым днем люблю тебя сильней.
Любая неказистая осина,
Звенящая среди болотных пней,
Ветла какая-нибудь у дороги
Да и сама дорога впереди
Мне так близки, что только сердце вздрогнет
И разольется нежностью в груди.

Леонид Павлович перестал писать, слушал. Я не могла понять, нравится ли ему то, что я делаю, — впрочем, теперь это меня уже перестало тревожить.

Из новой волны шума я уловила голос Завьялова. Стоит ли? Теперь, когда все наладилось, вновь возвратиться к началу урока?

— Я хочу! Спросите…

— Читай, — неуверенно сказала я.

Он вскочил, необычно для него резво.

— Про лошадь, — сказал Завьялов. — Стих Александра Сушкина.

— Стихотворение — поправила я, холодея из-за своего легкомыслия.

Мальчишка несколько раз кивнул, словно шел в упряжке.

Я решила прервать его сразу же и обратилась в слух. От страха он мог натворить больших бед.

Завьялов поднял грустные глаза и как-то обреченно посмотрел на меня.

— Если передумал — садись, — выговорила я.

— Нет.

Я подняла руку, призывая к тишине. И он стал читать стихотворение неизвестного Сушкина:

Шла замученная,
Шла усталая,
Шла по улице
Лошадь старая.
Прямо — вперед,
Не разбирая дорог.
Шла, куда прикажут,
Не выполнишь — накажут:
Только вперед.
Всю жизнь так.
— Лошадь идет! —
Дети кричат.
Что им за дело,
О чем она думает.
Главное — лошадь…
А лошадь идет.

Он замолчал. А мне по той неожиданно беспомощной концовке, по потерянной рифме в конце стихотворения, по какой-то особой, присущей только детям и большим поэтам достоверности чувства становилось ясно, кто такой поэт Александр Сушкин. Это было неожиданностью: Завьялов пишет стихи! Что там, за этими еще беспомощными, но такими искренними строчками? Неустроенность? Большая обида?

Я ничего не знала о парне.