На линии доктор Кулябкин

— Понимаю, — Бобров кивнул. — Война — это такой кусок жизни! — Он задумался о чем-то своем. — Я год назад в Ленинграде был, рвался туда много лет. Так вышло, что я там полгода раненый пролежал на Суворовском проспекте, в госпитале, а города так и не пришлось увидеть. Выписали — и опять на фронт. И это было у меня как мечта: съездить, поглядеть. И вот в первый же день в парке на Островах присел на скамейку, вижу — детское ведро валяется, поднял, а в нем что-то побрякивает. Сунул руку, а там медаль «За оборону Ленинграда». Честное слово, я от боли никогда не плакал, мне осколок в медсанбате без анестезии вынимали, а тут вздохнуть не могу, так сжало. Хотел уехать. Как же так, думаю. Пусть ребенок эту медаль потерял, но ведь дали-то ему ее взрослые. Кому-то она безразлична стала. А потом, что с этим ребенком дальше будет, да и с другими детьми, которые с ним рядом…

— Неужели сегодня у нас так худо вышло? — смущенно спросил Леонид Павлович.

— Плохо, — подтвердил Бобров. — Очень плохо. Вы бы посмотрели, как умно и глубоко работают с детьми в Седьмой или, скажем, в Четвертой школе. Музей памяти погибших, походы по боевым местам, встречи с фронтовиками. — Он вспомнил о чем-то. — Как-то пришел я в Четвертую школу — меня попросили рассказать о партизанских боях — и вдруг вижу своего старшину, он механиком теперь работает под Вожевском. Столько лет прожили рядом, а увидеться не приводилось. Стал он что-то рассказывать, а я говорю: «Ваня! Иван Васильевич! Товарищ старшина!» Он поглядел на меня — и онемел. Стоим в обнимку перед детьми и плачем. И они притихли. Вот мне потом директор школы и говорит: «Это и есть патриотическое воспитание. Да если бы вы ничего больше не сказали — эта встреча запомнится детям на всю жизнь».

— Да, — повторил Бобров задумчиво. — А у вас сегодня вышло нехорошо. Человека унизили. Унижением нельзя достичь ничего путного. И еще меня огорчила та карающая функция, которую вы предоставили детям. Роль судей не дает им возможности задуматься о своей вине. — Он улыбнулся. — А Горохов у вас замечательный парень. Когда он рвался со своей справедливостью, я гайдаровского Тимура вспомнил. Вот таких традиций терять нам никак нельзя! А вы если энергию ребят обернете к добру, то горы своротите. Пусть берут шефство над инвалидами войны, стариками. Пусть больше отдают. Помните: щедро дающий…

— Щедро и получает! — закончил Прохоренко.

— Да разве мне вас учить! — Бобров захлопнул дверцу «Москвича».

Я наклонилась вперед и в водительском зеркале увидела почти испуганные глаза Прохоренко. Ну что же, подумала я, рано или поздно, но ему нужно было понять это.

Машина остановилась. Но Прохоренко даже не повернулся ко мне.

— Извините, — сказал он, — я не могу отвезти вас домой.

Я вышла. Машина проскользнула вперед. Только теперь я почувствовала, как безумно устала. Я шла по дороге и, кажется, ни о чем не думала. И вдруг увидела Жуковых: бабушку и внука. Они брели рядом.

Я остановилась на мгновение, еще не зная, что сказать им, но тут бабушка подняла на меня глаза — ее рука, будто чужая, согнулась в локте, механически дернула Леву.

Мальчик повернулся, и бабушка торопливо повела его на другую сторону улицы.