На линии доктор Кулябкин

— Утром побежала я к Клаве, рассказываю, та схватилась за голову: «Дура, говорит, ненормальная! Он же ребят пристраивает, не соглашайся!»

Вернулась я в полном желании отказать, а Сергей Сергеич меня в хорошем костюме ждет, детей приодел. Поглядела я на них, чувствую — не могу отказать, ребят жалко. И поехала регистрироваться. А еще через несколько дней направились мы в разные стороны: Сергей Сергеич на фронт, я — с детским садиком в Среднюю Азию, в город Самарканд, взяла меня с собой подруга семьи Серафима Борисовна, устроила поварихой. Работала я одна за всех, от плиты не отходила по восемнадцать часов, а случится секунда — бегу к детям. Бывало, Серафима Борисовна предложит: «Сходила бы, Дуся, в кино, я тебя сегодня отпустить в состоянии». Головой мотну: «Не до кина, Серафима Борисовна, после войны находимся».

Аттестат Сергей Сергеича хорошо приходил. И письма. А тут долго не идут что-то, стала беспокоиться. И вдруг — идет почтальонша, письмом помахивает. Пляши, Дуся, из Сибири тебе! Беру конверт, а на обратном адресе госпиталь, да не его рукой. Почтальонша теребит, спрашивает, а я молчу. Что теперь мне с ребятами делать? К нему нужно ехать, в Сибирь.

Наменяли мы с Серафимой продуктов, и поехала я в Иркутскую область. Как добралась — долго рассказывать. Оставила ребят на вокзале, посадила на вещи, из-под детей не возьмут, а сама пошла разыскивать госпиталь, чтобы бухнуться начальнику в ноги, просить взять на работу. — Дуся помолчала секунду, задумалась. — Много хороших людей мне встречалось, много… Привели в палату. Вот, говорят, ваш муж. А я гляжу на Сергей Сергеича и узнать не могу. В бинтах весь. Врач кричит: «Жена приехала, жена!» А он мычит, и только. Плакать надо бы, а я закаменела. «Ладно, говорю, не тревожьте больше. Теперь мое дело его выхаживать». Наклонилась над Сергей Сергеичем и впервые — не знаю почему — перекрестила его.

…Месяца через три, когда устроились, отдали мне Сергей Сергеича на руки, и стало у меня не двое детей, а трое.. Пришлось учить грамоте директора школы. «Стол, — показываю. — Стул». Аппетит у него был страшный, может, вы как доктор понимаете, в чем дело. Свое поест, от ребят тащит. Я его по рукам, а он расплачется — дитя дитем.

Конечно, учителем он уже работать не мог, да и заикался после контузии. В сорок седьмом вернулись мы домой, а Серафима Борисовна раньше приехала, она и взяла его завхозом. Нелегко ей с ним было. Чуть не так — раскричится, а уж на меня — не дай бог. Я как-то не вытерпела — это уже в сорок восьмом было, в конце, — и ушла к Клаве, но суток не прошло, меня как окатило горячим: с ребятами что? Прибежала домой. Галиного портфеля нет — в школе, думаю. А Юркин — под кроватью, спрятан. Значит, мальчишка был дома. Открыла комод — нет сотни, это на старые деньги, конечно. Бросилась к Сергей Сергеичу на работу. Спрашиваю — не говорил он Юре, что я не родная мать? Признался. Больше мне расспрашивать было не к чему. Примчалась в милицию. Выслушали, записали. Это хорошо, рассудили, что мальчишка деньги унес: с голоду не помрет и воровать не станет. А таких беглецов, мамаша, теперь видимо-невидимо…

За два месяца не узнать меня стало. Что ни день — опознание. Вызывали в покойницкие. То один неизвестный, то другой, то несчастный случай без документов, то иная беда, поглядите, не ваш ли сын?

И идешь. И смотришь. И каждый раз думаешь: не выдержать больше, легче самой лечь.

Я тогда на заводе подсобницей работала. Прихожу однажды домой, а меня милиционер ждет. Остановилась в дверях, шага ступить не могу. «Нашелся, — объявляет, — ваш мальчик под Самаркандом, мать искал». — «Я ему мать и есть». Милиционер, наверно, не хотел обидеть, но обидел крепко: «Значит, мальчик вас матерью не считает. Это звание, гражданка, заслужить надо».

Тогда-то, милая Валентина Георгиевна, и поняла я, что человеку вся жизнь требуется, если он хочет собой настоящую мать заменить. Оступись — и все сразу забудется, зачеркнется: мать так бы не поступила.

Села я на поезд и поехала по старому пути, в Азию. Деньги на дорогу профсоюз дал, все сочувствовали. Добралась до Ташкента, а там на попутках. Высадили у какого-то кишлака — теперь названия не вспомнить, — показали, где искать колонию. И вот ведут маленького, бритого, настоящего арестанта. Только глаза огромные, на все лицо. Гляжу на него, а сама думаю — нельзя плакать, нельзя! Не должен он мои слезы видеть.

А Юра вдруг заметил меня, остановился, понял — за ним я приехала, крикнул недетским голосом: «Мамочка моя милая!» Тут не только человеку — дереву и то не выдержать.

Назад мы хорошо ехали, о чем только не переговорили! Сколько он мне про скитания свои рассказывал — на большую жизнь хватит. И урки его пригревали, и проститутки. Кого после войны не было.