На линии доктор Кулябкин

Здравствуй.

P. S. Как всегда, мои письма начинаются в конце. Носила-носила конверт в кармане — и вдруг заели меня воспоминания. Не знаю, бывает ли у тебя такое: вспомнишь — затоскуешь. Я все до деталей помню, до мелочей…

Комарово. Пляж. Очередь за квасом. Я. А где-то рядом — ты. Мы еще не знакомы. Какой-то пьяный облапил меня. Ты подошел, выволок его из очереди и повел к морю. Пьяный верещал и умолял не топить его. Это было здорово.

Потом мы с тобой шли по Невскому. Оказывается, ты видел меня в институте.

— Вы знаете всех девушек? — спросила я.

— Только красивых, — сказал ты.

Мне было весело. Асфальт таял под солнцем. Солнце тоже таяло, как обмылок земляничного. Я тоже таяла.

Я была счастлива. Потом мы поссорились.

А помнишь спор о музыке? Кажется, тогда ты остался у меня. Потом мы опять ссорились…

Мы много раз ссорились, и, сознайся, Гошка, я никогда не мирилась первая. Пережиток нового: боюсь потерять самостоятельность.

А вообще, что я пишу? Может, для тебя все это теперь эпизод?

P. S. Не отправляла письмо два дня. Решила: как написано, так написано.

Адрес прежний.

Письма вынимаются с восьми утра до восемнадцати часов, как написано на знакомом почтовом ящике».

Я отложил письмо, невольно подумал, что слишком поздно она написала все это. Да и нужно ли?

Забытое нахлынуло на меня. Я прошелся по комнате, еще раз разглядывая исписанные листки. Меньше двух лет назад, в июле, сразу после вручения диплома, Зойка приехала сюда. Поздним вечером мы бродили по валунецким улочкам и, казалось, говорили о пустяках.

— Знаешь, — хохотала Зойка, — в поезде один летчик сделал мне предложение. Зачем, говорит, вам сельский доктор?

— Действительно, зачем? — смеялся и я.

— Чтобы сделать его городским ученым! — кричала Зойка.

— Это научная фантастика, — возражал я. — Боюсь, что тебе будет не очень-то легко. Придется пожить здесь хотя бы два года. В меньшие сроки меня не воспитаешь.

— Хватит воспитывать! — хохотала Зойка. — Пора перевоспитывать!

Мы остановились около дома, уставшие от прогулки, а может быть, от неестественной веселости.

— Хорошо! — серьезно сказала Зойка, глубоко вдыхая пряный запах цветущих садов. — Когда-нибудь у нас будет ребенок, и мы приедем сюда на дачу. — Она посмотрела на меня. — Это когда-нибудь. Но пока, пока нужно жить в Ленинграде.

Через два дня я провожал Зойку на поезд. Она улыбалась из окна вагона, махала рукой. Я спокойно вглядывался в ее лицо, красивое и слегка неправильное.

Состав лязгнул буферами. Колеса начали крутиться медленно, быстрее, еще быстрее…

Я поднял руку. Зойка нравилась мне. Но теперь, глядя на уходящий поезд, я думал об уезжающей Зойке без сожаления. Слишком разными мы были. И если она не захотела остаться в Валунце — естественно, так лучше.

Я, видимо, что-то сказал вслух, так как Мишка спросил:

— О чем вы?

Я удивленно поглядел на него. Мишка засмеялся.

— Ходите, точно машина, по кругу, того и гляди задавите. Сыграем в поддавки.

— Давай.

Я подошел к доске с расставленными шашками и механически сделал первый ход. Да, когда-то мне хотелось, чтобы Зойка жила здесь. Но это плюсквамперфектум — давно прошедшее время.

— Давненько я не брал в руки шашек, — сказал Мишка и искусно поддался.

— Давненько я не брал в руки шашек, — повторил я и снял две.

— Еще одну, пожалуйста. Забыли-с! — Мишка вежливо показал на шашку. — Положено доедать-с.

— Честное слово, не заметил.

— Допустим.

…Однажды на балете «Спартак» мы встретили парня, который Зойке нравился, так она только и делала, что посылала меня в буфет… Почему я вдруг вспомнил обиду? Разве хорошего не было?

— У нас в школе невероятное творится! — неожиданно сказал Мишка. — Мы над двумя стариками шефство взяли, а им как раз комбинат дрова прислал. Решили на сборе — перепилим. Севка Глебов больше всех призывал, а как пилить — смылся.

— Может, заболел?

— Здоров, предатель! Как вы думаете, если ему морду набить, из пионеров вытурят?

— Могут.