Я повернулся: сзади стояла пожилая заплаканная женщина.
— Это моя бабушка, — сказал Толя.
— Что же вы плачете? — растерялся я. — Все неприятности позади.
— От этого и плачу, — сказала бабушка.
— От этого, пожалуй, можно, — засмеялся я и пошел в кабинет Сидорова. Мне хотелось увидеть его в минуту поражения и насладиться победой. Разве вчера он не был предупрежден о возможных неприятностях?
Петр Матвеевич разговаривал с бухгалтером. Казалось, что они не расставались, — все было на прежних местах. Сидоров поднял голову, и на его губах стала нарастать улыбка. Она захватывала нос, щеки, лоб, но никак не справлялась с глазами. Петр Матвеевич встал и, вытянув вперед обе руки, шагнул ко мне.
— Поздравляю! — сказал он. — Так поступают советские люди.
Мне хотелось сказать, что так, как он, советские люди не поступают, но я струсил.
«Стаська бы сказал», — мелькнуло у меня.
Я с интересом посмотрел на дутый, хорошо знакомый блестящий чайник. Он был холоден и полон металлического величия, возможно, потому, что на его стенках отражался растянутый по вертикали профиль главного врача.
— Единственное маленькое замечание вам… — Петр Матвеевич говорил дружелюбно, по-отечески. — Историю болезни нужно писать подробнее.
Глава вторая
Секретарша заведующего роно на секунду оторвала взгляд от пишущей машинки, кивнула учительнице.
— Меня вызывал Шутов. Он у себя?
— У себя. Подождите.
Мила остановилась у зеркала, поправила локон. «Нужно бы попудриться», — подумала она, но ничего не сделала.
— Зайдите, — пригласила секретарша.
Мила приоткрыла дверь.
— Можно?
— Конечно, — Шутов поднялся и рукой показал на кресло.
Мила не была у заведующего с прошлого года, да и тогда приходила не одна, а с учителями. Шутов был совсем молод, высок и худ. Говорил резко, отчего казался несколько заносчивым. Заведующим его назначили года два назад, сразу же после института, не дав и месяца поучительствовать, и это, возможно, сказалось на его манере руководить.
— Ну, рассказывайте, — сказал Шутов, усаживаясь удобнее.
Мила торопливо перебирала в уме события недели. В школе, кажется, ничего не случилось.
— О чем?
— О вчерашнем…
Она покраснела.
— Я думал, вы в курсе… Классный руководитель должен знать обо всем по крайней мере на полчаса раньше заведующего роно.
Он поднял крышку «шестидневки» и недовольно спросил:
— Прохоров и Зайцев, есть такие?
Она чуть не сказала: «Это мои лучшие ученики».
— Есть.
— Так вот… эти ребята устроили «темную» вашему Глебову.
— Понимаете, — разволновалась Мила, — на пионерском сборе Глебов предложил помочь двум старикам перепилить дрова, а сам не явился.
Теперь ей все было ясно. Она видела, что ребята злы на Глебова. Но кто мог предполагать, что они…
Шутов недовольно посмотрел на нее.
— Разберитесь и доложите. Я обещал принять меры.
— Хорошо, — сказала Мила.
Она осторожно прикрыла дверь, попрощалась с секретаршей и быстро вышла на улицу.
О ребятах она думала с досадой. И вместе с тем в ней нарастало недовольство собой. «Конечно, вся причина во мне. Я плохой педагог. Анатолий прав».
Она поменялась с учительницей истории уроками, отыскала свободный класс.
В окно был виден пустынный школьный двор и отрезок улицы. Домики с палисадниками удивительно напоминали окраину Ярославля. Последнее время она часто писала матери и все вспоминала свой дом.
Трудно было понять, откуда эта тоска, ведь и здесь неплохо.
Она опять вспомнила о своих мальчишках, потом о Глебове. Какая все же сложная учительская судьба. Никаких симпатий и антипатий. Избили — значит, должны отвечать. А отчего? Почему это случилось? Кто такой Глебов? Можно ли было его наказать иначе — это уже значения не имеет.
Она еще больше разозлилась на себя. Что можно требовать от класса, если у самой представление о дисциплине самое приблизительное?
Тихо скрипнула дверь. Мила повернулась, Перед ней стоял Прохоров.
— Ну, рассказывай, — вздохнула она, не замечая, что подражает Шутову.
— О чем?
— Почему ты… — захотелось сказать «избил», но она словно запнулась, — так поступил с Глебовым?
— Вы же знаете.
— Значит, ты считаешь, что был прав?
Мальчик смотрел в глаза и словно бы спрашивал: «А разве вы считаете иначе?»
Она выдержала его взгляд, но заговорила еще более раздраженно:
— Кто с тобой был еще?
Он пожал плечами.
— Глупое упрямство, Миша.
— Вы же сами возмущались…
Она чуть было не крикнула: «Как ты смеешь? Я не разрешаю разговаривать со мной так!» Но сдержала себя.
— И это говорит пионер?! На тебе же галстук.
— На Глебове тоже галстук.
— Сними! — крикнула она.
Прохоров положил галстук на стол.
Мила вдруг представила, как через несколько минут он «в лицах» изобразит перед классом эту сцену, и ужаснулась.
Хлопнула дверь. Мила прошлась по классу, устало села за стол. Может, нужно иначе? Рядом кто-то тревожно вздохнул. В двух шагах от нее без кровинки в лице стоял Зайцев. Кончик пионерского галстука торчал у него из кармана.
— Рассказывай, — почти безразлично сказала Мила.
— Кто — я? — переспросил Зайцев и удивленно уставился на учительницу.
— Ты.
— О чем?
— О Глебове.
— А чего о нем говорить? Барахло — и все.
— Значит, и ты бил?