— Не знаю, — пробурчал я, — про горох что-то не помню.
— Кто помнит про горох?
Про горох никто не помнил. Наумыч укоризненно покачал головой.
— Что же это вы, хлопцы? Мы, украинцы, своего Шевченку от доски до доски на зубок знаем. А вы про горох у Некрасова не помните! Дрянь! Ну, скажу, коли так. — Он поднял вверх ложку и важно продекламировал:
Вдруг Шорохов с треском отодвинул свой стул, положил вилку и, прищурившись, сказал:
— Разрешите вам, Платон Наумыч, заявить насчет сегодняшнего официального события на Камчатке. Конечно, — он криво улыбнулся и развел руками, — так, как Некрасов, я говорить ке умею, уж скажу, как выйдет.
В кают-компании стало очень тихо.
— Так вот, Платон Наумыч, — продолжал Шорохов, — сегодня ночью Борис едва не спалил Камчатку..
— Какой Борис? — быстро спросил Наумыч.
— Мой Борис, Виллих, какой же еще? Развалился на койке и читает, как Тургенев какой-нибудь. Я уж ему тысячу раз говорил: не читай, говорю, по ночам, добром это не кончится! Нет, все свое! Ну, вот. Лампу, конечно, и не потушил. Это, товарищи, я считаю прямое безобразие! Всю ночь лампа горела. Пламя прямо языком хлестало. Всю комнату чадом закоптил, сам — как я уже не знаю кто сделался. Во всяком случае, товарищи, — он осмотрел кают-компанию, — я считаю, что надо сделать самые строгие выводы. Куда же это годится? Так мы далеко не уедем. Погорим все к чорту!
Шорохов замолчал. Молчали и мы все. Молчал и Наумыч.
— И потом, — сказал Шорохов, снова пододвинувшись к столу и взяв вилку, — я с ним, с таким растяпой, летать, ясное дело, не буду. Что же это такое? Читателей мне не надо. Он мне что-нибудь такое накрутит, что потом и на кладбище не разберешься.
— Где Борис? — глухо сказал Наумыч.
Шорохов хмыкнул:
— Где? Копоть, поди, отмывает! Он прямо как арап Петра Великого сделался. На башке — колтун, одни глаза сверкают. Хорош, нечего сказать.
Снова в кают-компании стало тихо. Едва-едва звякнет вилка или чайная ложечка.
Вдруг хлопнула входная дверь, и в коридоре раздались медленные, тяжелые шаги.
Мы переглянулись. Шаги стихли у кают-компании. Девятнадцать пар глаз уставились на дверь.
Дверь медленно-медленно растворилась, и вошел Желтобрюх. Он, наверное, уже все понял: никогда еще не было в кают-компании так тихо.
Ни на кого не глядя, Желтобрюх прошел на свое место, сел, серой рукой взял кусок хлеба, откусил и замер. Он сидел спиной к Наумычу, и я видел, как Наумыч не отрываясь смотрел на его совершенно окаменевшую, неподвижную спину.
— Борис, — вдруг позвал Наумыч каким-то чужим, незнакомым голосом.
Тишина.
— Борис, — снова позвал Наумыч.
— Я, — не поворачиваясь, тихо ответил Боря.
— Т…т…ы слыхал приказ об осторожном обращении с-с огнем? — заикаясь сказал Наумыч.
— Платон Наумыч, я хотел.
— Ты слыхал, я спрашиваю, приказ?
— Я хотел было.
— Ты приказ слыхал, или нет, чорт подери, — я кого, в конце концов, спрашиваю?! — закричал Наумыч.
— Слыхал.
— Слыхал? Отлично! — Наумыч глубоко вздохнул и уже совершенно спокойным голосом добавил: — После завтрака зайдешь ко мне в комнату. Поговорим наедине.
Боря склонился над столом и, взяв вилку, как-то механически стал тыкать в банку со шпротами.
Завтрак закончился в молчании.
«Что же теперь будет с Желтобрюхом?» — думал я, возвращаясь в свою комнату. Мне было очень жалко его, и я чувствовал какую-то свою вину в том, что случилось, — ведь это я дал ему «Графа Монте-Кристо».
Не зажигая огня, я лег на кровать. Я слышал, как вернулся к себе Шорохов, и сразу же громко, на весь дом, заиграл патефон; как быстро прошел Вася Гуткин, остановился, приоткрыл мою дверь, увидел, что у меня темно, и прошел мимо; как протопал в лабораторию Ромашников.
Мы сговорились с Ромашниковым, что будем дежурить по десяти дней — десять дней он, десять — я. Но пока что все наблюдения проводил он, а я был вроде практиканта: приглядывался к его работе, смотрел, как он отсчитывает показания приборов, меняет ленты на самописцах, составляет радиограммы для Бюро погоды Ленинграда и Москвы.
Вдруг в дверях кто-то тихо поскребся.
— Да, да, можно! — крикнул я.
Кто-то вошел и в темноте остановился на пороге.
— Кто там?
— Это я, Желтобрюх, — грустно сказал невидимый Боря. — Ты что, спишь?
Он ощупью добрался до кровати, сел в ногах, вздохнул.
— Ну, был? — спросил я.
— Был.
— Ну?
— Да что же?.. Говорил он со мной. «Что же ты, — говорит, — натворил? Ты же, — говорит, — дом мог сжечь». Потом спрашивает: «Ну, что мне теперь с тобой прикажешь делать?»
— Ну, а ты чего?
— Ну, чего же. Я говорю: делайте, что хотите. Что полагается, то и делайте. Попилил он меня, и говорит: «Иди. Потом в приказе прочтешь».
Мы помолчали.
— Злой? — спросил я.
— Да нет, не то, чтобы очень злой. Все вздыхал, сопел, по комнате ходил. «Сукин ты сын, — говорит, — вот ты кто. Тебе бы, — говорит, — вложить по первое число, ты бы тогда знал».