На краю света

Наконец все в порядке, можно трогаться дальше. Но тут оказывается, что мы взяли слишком вправо и уже потеряли из виду берег. Мы поворачиваем влево и через несколько минут выезжаем к какому-то косогору.

Ничего не поймешь в мутном, беснующемся снежном вихре.

— Это берег! — кричит Савранский. — Надо держать правее!

— Ну так и держи правее! — тоже криком отвечает Наумыч. — Только недалеко отъезжай, чтобы берег видно было!

А собаки опять уже лежат, и только один Алх еще топчется, крутится на месте, выбирая, как бы ему поудобнее улечься, чтобы спрятать морду от ветра.

И опять начинаются крики, проклятья, снова мы сбрасываем рукавицы, возимся с обледенелыми ремнями, с замерзшими пряжками, которые прилипают к мокрым пальцам и жгут их как огнем.

И не успеваем мы проехать каких-нибудь двухсот метров, как берег снова пропадает в тумане, в пурге, и нам начинают мерещиться какие-то утесы и скалы, может быть те самые скалы, которые мы ищем! И мы снова поворачиваем налево и снова утыкаемся в какой-то ледник.

От снега мы уже совершенно белые, точно сделанные из ваты елочные деды. И собаки тоже поседели и побелели, и уже не разберешь, какая из них Чакрик, а какая — Алх.

Так проходит два с лишним часа.

Наконец, когда нарта снова застревает среди льдин, Наумыч решительно командует:

— Стоп машина! Разбивать палатку!

А мы только этого и ждали. Сломя голову, мы бросаемся к возу, начинаем поспешно развязывать веревки, в одну минуту разгружаем нарту, укрепляем в снегу высокие шесты-стойки и набрасываем на них палатку. Ветер рвет ее из рук, надувает как парус, стреляет и хлопает краями полотнищ.

— Становитесь на углы! — орет Редкозубов.

Мы трое коленями прижимаем к снегу три конца палатки, а Редкозубов, махая топором, заколачивает колышек, укрепляет, привязывает четвертый конец. Потом он перебегает к Наумычу, потом ко мне, потом к Савранскому.

Теперь все четыре конца палатки пришиты к земле. Остается только заколотить в снег маленькие колышки и притянуть к ним боковые полотнища палатки так, чтобы они стали тугими, как барабан.

Пока мы возились с палаткой, весь наш скарб — и малицы, и спальные мешки, и шкуры — совершенно занесло снегом.

Мы встряхиваем их, выколачиваем, обметаем рукавицами, поспешно тискаем в палатку, а потом, кое-как обмахнувшись, лезем туда же и сами.

— Прямо скачки с препятствиями, — бормочет Редкозубов, расстилая свой спальный мешок. — Вот у нас такая же история в проливе Аллена Юнга была, тоже шторм прихватил.

Теперь мы возимся в палатке сразу все четверо. Мы пыхтим, толкаемся, наваливаемся друг на друга.

— Люблю грозу в начале мая, — усмехаясь декламирует Савранский, ехидно посматривая на Наумыча, — когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом..

— Ладно, ладно, — бубнит Наумыч, сваливая мне на голову свою малицу, — птички-то все-таки прилетели! А это просто так, случайное явление. Как это там у вас, у метеорологов, называется?

— Это называется — «возможны проходящие осадки», — говорю я и перекладываю Наумычеву малицу на Редкозубова.

Редкозубов отпихивает малицу ногой.

— Нет уж, к чорту! — кричит он. — Я со своей-то не знаю, что делать, а тут еще — проходящие осадки!

Наконец мы водворяем кое-какой порядок. Уже гудит примус, и от железной печки так и пышит жаром. Есть нам не хочется, и мы принимаемся за просушку аммуниции.

Сняв норвежские рубахи и облачившись в неуклюжие косматые малицы, мы, как пещерные дикари, сидим вокруг огня и держим в протянутых руках свою одежду, прислушиваясь к свисту и вою метели.

Сушить нам нужно много — и рубахи, и валенки, и шарфы, и портянки. Прелый теплый пар заволакивает всю палатку, так что свечка едва мерцает.

Когда все более или менее высушено, Савранский принимается за стряпню.

Обедаем мы роскошно: суп из консервированного мяса с рисом и на сладкое — какао. Потом, покормив собак, все укладываются спать.

Уже лежа в спальном мешке, Наумыч чиркает спичку и глядит на часы:

— Шесть часов, — говорит он. — Последний раз в шесть часов вечера я ложился спать, кажется, в тысяча девятьсот шестнадцатом году. Но тогда у меня и профессия-то совсем другая была.

— Какая же профессия? — сонным голосом отзывается из мрака Савранский.

— Профессия? Мирской подпасок. В шесть ложишься, а в три уже надо стадо выгонять. А сейчас вроде и зазорно — все-таки доктор хирургии, начальник островов. Ну, да не беда, как вы думаете?

— Не беда, — говорю я. — Мы вас выбираем почетным каюром. Это тоже вроде подпаска..

На другой день лагерь поднялся в пять часов утра. Ветер уже стих, на чистом небе мерцали крупные ясные звезды, такая тишина царила вокруг, что начинало звенеть в ушах.

Мы дождались рассвета, хорошенечко покормили собак и двинулись в путь.

День обещал быть спокойным и ясным, и нам очень хотелось пройти до темноты как можно дальше на восток. Отдохнувшие за вчерашний день собаки бодро и старательно тащили нарту.

Мы шли вдоль невысокого берега, обрывающегося в море то отвесной стеной ледника, то базальтовой осыпью. А справа, до самого горизонта, лежало неровное, торосистое замерзшее море.