На краю света

Маленькой и жалкой показалась мне она рядом с наваленными, навороченными, нагроможденными глыбами базальта. Все небо позади палатки закрывала черная угрюмая скала.

Вскоре уже гудел в палатке примус, слабо мерцало сквозь брезент пламя свечи, доносился звон мисок, ложек, банок. Савранский уже возился с ужином, а мы, засучив рукава свитеров и широко расставив ноги, умывались снегом, повизгивая от холода и предвкушая удовольствие от горячего супа, от чая с лимоном и отдыха в теплом мешке.

Заколдованный самолет

Наутро мы проснулись под завывание ветра.

Нет, нам положительно не везет! Из палатки даже носа нельзя высунуть — так крутит и несет снег. Ничего не поймешь, ничего не разберешь в мутном вихре!

Хмурые и злые, мы молча сидим около печки. Савранский, почерневший от примусной копоти, варит рисовую кашу. В маленькое зеркальце Наумыч задумчиво по частям разглядывает свою физиономию — сначала левую щеку, потом правую, потом подбородок и лоб. Он вытягивает губы, страшно таращит глаза, поднимает брови. Потом, вздохнув, прячет зеркальце в карман и протяжно зевает.

— Дураки, что книжку никакую не взяли, — мрачно говорит Редкозубов. — Ведь думал же взять книжку, и забыл. Сейчас бы хоть почитали вслух, а то вот теперь сиди, как в яме. С ума сойдешь.

— А ты рассказал бы чего-нибудь, все повеселее бы стало, — говорит Савранский, помешивая кашу. Но Редкозубов угрюмо молчит, потом принимается за свою трубку — развинчивает ее, прочищает, продувает.

Кашу мы едим медленно, чтобы хоть как-нибудь убить время. После каши кипятим чай и до одури напиваемся — по четыре, по пяти кружек.

К полудню ветер немного стихает. Редкозубов, который по-прежнему ютится около самой двери палатки, высовывает голову наружу и радостно говорит:

— Потишало. Можно итти. Честное слово, можно!

Все четверо мы поспешно вылезаем из палатки.

— Ничего себе потишало, — ворчит Савранский. — Тут не то что гурий, шестиэтажный дом не разглядишь.

Мы тщательно завязываем снаружи вход в палатку и гуськом начинаем взбираться на скалу. Впереди идет Редкозубов, за ним я, потом Савранский. Шествие замыкает Наумыч. Собаки, спавшие вокруг нарты, поднимают головы и с удивлением смотрят нам вслед: куда это их понесло в такую погоду?

С камня на камень, цепляясь за выступы, ставя ноги в расщелины и трещины базальта, мы поднимаемся все выше и выше.

Уже совсем потерялась из виду среди запорошенных снегом базальтовых глыб наша палатка. Ветер звенит и воет, прямо в лицо метет мелкий снег.

— Зря тут полезли! — кричит сзади Савранский. — Вон где надо было!

И он показывает налево, на пологий откос ледника, спускающийся прямо в пролив. Там, действительно, лезть было бы гораздо легче, но возвращаться уже поздно.

Наверху, на просторе, ветер гуляет и свищет во-всю. Какая-то серая мгла — не то туман, не то низко упавшие облака — окутывает все вокруг.

Наша скала с трех сторон затоплена ледником. Маленькая, заваленная щебнем площадка, с которой ветры сдувают дочиста весь снег, сразу переходит в ледяное поле. Куда-то прямо в небо уходит это поле. Где-то там, в тумане, в пурге, купол ледника.

Ни направо ни налево ничего нельзя рассмотреть. Мы бродим по площадке, подходим прямо к обрыву, заглядываем вниз, идем направо, потом возвращаемся и идем налево.

Никаких следов гурия нигде нет.

— Бесполезное занятие, — говорит наконец Наумыч, усаживаясь на камень. — Надо переждать непогоду и тогда снова подняться сюда и хорошенько осмотреться.

— Что-то мне кажется, что это где-нибудь здесь, поблизости, — многозначительно говорит Редкозубов, озираясь по сторонам.

— И мне тоже, — кивает Савранский.

Мы долго сидим, курим, все посматривая по сторонам. Но по-прежнему ничего не видать во мгле низовой метели.

Назад мы спускаемся там, где показал Савранский. Итти легко, под гору, да еще ветер подгоняет, подталкивает сзади. Мы выходим прямо к нашей палатке, и собаки, завидя нас, поднимают радостный лай.

— Обед, что ли, готовить? — нерешительно говорит Савранский, когда наконец, отряхнувшись и обмахнув рукавицами валенки, мы затискались обратно в палатку. — Может, сегодня без супа обойдемся? Сварить разве мясо с рисом?

Снова гудит и фырчит примус. Наумыч достает из рюкзака толстую записную книжку в клеенчатом переплете и, нахмурившись, начинает что-то быстро писать.

Редкозубов принимается обтирать бинокли, отвинчивает стекла, дышит на них, протирает чистым бинтом. Мне делать нечего, и, подложив под голову рюкзак, я начинаю дремать.

Я засыпаю и просыпаюсь. Все так же гудит в палатке примус и воет за стенками ветер. Наумыч все пишет что-то в своей клеенчатой книжке. Савранский мешает ложкой в кастрюле. Редкозубов храпит, запрокинув голову, а рядом с ним валяется его потухшая трубка. И я снова засыпаю.

После обеда, когда Савранский потушил примус, убрал в ящик печку и в палатке стало просторней, Наумыч достал свою полевую сумку и вытащил из нее карту.