На краю света

— А ну, плесни-ка еще. Уж больно знатный супец. И без всяких сюрпризов, не то что у Борьки Линева.

Мы улыбаясь посматриваем друг на друга.

— Чего же это вы там такое припасли? — говорит наконец Редкозубов, тоже снимая шапку и вытирая рукавицей голый сверкающий череп. — Чего-нибудь от бешеной коровки, наверное?

Настоящего свежего молока у нас на зимовке нет, и «молочком от бешеной коровки» называется у нас вино, которое мы получаем раз в шестидневку, по пятидесяти граммов на человека.

Наумыч трясет головой.

— Не-е-ет, какое там молочко! К чаю чего-то!

Но кружки снова наполнены, и снова в палатке только звон ложек, громкое хрустение сухарей и чмоканье.

Когда миска супа совершенно опорожнена и вытерта куском чистого бинта, Савранский ставит чай.

Мы разваливаемся на спальных мешках, сытые, довольные. За тонкой брезентовой стенкой иногда раздается хрустение снега, какая-то возня и яростное рычанье. Тогда кто-нибудь из нас, даже не поднимая головы, кричит страшным голосом:

— Кэ, окаянные! — и за стеной сразу все стихает.

Мы лежим молча, каждый думает о своем. Только Ефим все время копошится и возится, шарит в мешках, роется в ящиках, достает сахар, чай, клюквенный экстракт, сгущенное молоко.

— Будем мыть кружки? — спрашивает он.

— Нет, — мечтательно отвечает Редкозубов из своего угла. — Я думаю — просто оближем, и все. Зачем же кипяток зря тратить? Мы в тот поход ни разу не мыли.

Но Наумыч протестует.

— Нет уж, к чорту, это я как начальник, а не как толстяк говорю. Нечего опускаться. По две ложечки кипятку — расход не большой, а есть надо из чистой посуды.

— Да тут ведь, Наумыч, никаких бактерий, никакой заразы нет, — лениво говорит Редкозубов. — Тут — прямо как в раю…

— Дело не в заразе, — отвечает Наумыч. — Дело в том, что распускаться не к чему. А насчет заразы, если хочешь знать, то гриппом-то мы, по-твоему, от ветра болели?

Савранский повернулся к Наумычу, держа в руке банку сгущенного молока.

— А верно, Наумыч, откуда он мог здесь взяться? Как вы думаете?

Наумыч засопел, долго молчал, наконец задумчиво проговорил:

— Разное может быть… Может, мы сами занесли, а может — собаки. Вы думаете — это мы одни, что ли, гриппом в Арктике болели? Мы первые? Я вот недавно прочитал, что у Берда в Антарктике тоже половина людей, оказывается, валялась от гриппа. Доктор Коман так прямо и говорит, что инфекция в лагерь Берда была занесена собаками. Может, и у нас также. Собаку ведь не прокипятишь…

Наконец чай готов. Наумыч, хитро поглядывая на нас, лезет в свой рюкзак, долго копается в нем, шелестит бумагой.

— Фу ты, чорт, опять не то, — говорит он, вытаскивая то пачку бинтов, то какую-то мазь в банке. Наконец он извлекает что-то, завернутое в тряпочку. Смеющимися глазами осмотрев всех нас, он не спеша начинает разматывать тряпочку. Мы сидим молча, глядя ему на руки. Вот он снял одну тряпку, а под ней оказалась другая. Под той тряпочкой бумага, потом опять тряпка.

— И нет, наверное, ничего, — тихо сказал Редкозубов.

Наумыч на минуту остановился и потом как-то с вывертом, словно фокусник в цирке, сорвал последнюю бумажку, и мы увидали, что на огромной его ладони лежит золотой, свежий, с остреньким носиком настоящий лимон!

— Ого-го-го! — заголосили мы такими дикими голосами, что за стенкой даже залаяли и завыли собаки. — Лимон! Ура-а!!..

Наумыч взял нож и не торопясь, аккуратно, осторожно и бережно отрезал каждому из нас по тоненькому, прозрачному ломтику, а остальное снова завернулось в свои десять бумажек и тряпок.

— Чтобы не замерз, — назидательно сказал он, снова пряча лимон в свой мешок.

— Ну, фокус, вот это фокус, — никак не мог успокоиться Редкозубов. — Да где же вы его раздобыли? У нас ведь и свежих лимонов-то не было, кажется, ни одного? Мы ведь еще в Архангельске все их порезали и засыпали сахаром?

— А я припрятал парочку, — посмеиваясь сказал Наумыч. — Думаю — пускай полежат. Пригодятся как-нибудь. Вот и пригодились!

Редкозубов выловил из кружки свой ломтик, посмотрел на него, понюхал, покрутил головой.

— Скажи, пожалуйста, вот ведь рос где-нибудь в Италии, около какого-нибудь Неаполитанского залива и сроду, поди, не думал, что его на Земле Франца-Иосифа большевики будут харчить. Вот, брат, куда судьба-то заносит.

Пили мы с наслаждением, долго, грея руки о кружки. Чтобы чай не остывал, мы завалили миску всеми четырьмя парами наших собачьих рукавиц, а когда наконец напились до отвалу, слили остатки в термос.

В Арктике снегу и льда кругом сколько угодно, — кажется, о воде и заботиться нечего, а захочется пить — и нечем напиться. Снег не утоляет, а только разжигает жажду. Снегом не напьешься, а простудиться снегом легко.

Поэтому мы и берегли каждую каплю питьевой воды.

Савранский убрал печку, примус и кастрюлю. Мы втроем снова вылезли из палатки, а он принялся укладываться спать. Сразу всем четверым спать не улечься, — негде повернуться четверым в нашей палатке.