На край света

Конечно, в те времена мир на такой отдаленной окраине, как Анадырь, был относительным понятием. Бывало, и Дежнев воевал, усмиряя какого-нибудь князьца вроде Когюни. Он управлял огромной областью, включенной в состав русского государства. Со временем ходынцы и анаулы убедились, что приказный не злопамятен, не жаден и справедлив. Хоть он и требовал положенный ясак, а лишнего не брал. И окрестные жители уважали Дежнева. Тот же Чекчой, аманат-заложник, присутствие которого в зимовье обеспечивало уплату ходынцами ясака, отнюдь не чувствовал себя у Дежнева пленником. Скорее он был членом семьи дежневцев, ходил с ними на охоту и на ловлю рыбы; никто его не стерег, и никуда он не думал убегать. Более того, Чекчой полюбил Дежнева…

Добежать до зимовья и поднять там радостную тревогу было для Чекчоя недолгим делом.

Степан Вилюй, оставленный старшим зимовья, вышел из избы, зевая и потягиваясь.

– Ты что, пострел, ровно бы с цепи сорвался? Ну, что там? – ворчливо спросил он тяжело дышавшего Чекчоя.

– Семен идет! – радостно прокричал Чекчой и тотчас же бросился к реке, к месту причала кочей.

Редкие капли дождя падали на непокрытую голову Чекчоя. Возбужденный ходынец пел и плясал на плотном сыром прибрежном песке. Музыкальность юкагиров известна. Ходынцы были среди них едва ли не наиболее одаренными певцами. Чекчой импровизировал не только слова своих песен, но и напевы. Его ноги плясали, руки взмахивали, а вся фигура изгибалась в такт песни. Он восхвалял Дежнева, великого охотника, побеждавшего моржей и медведей, могучего воина, сражавшегося против десяти и более воинов.

Стоя на носу коча, Дежнев с улыбкой следил за красивыми движениями плясавшего юноши.

– Будто и хорошо поет, – в раздумье проговорил Анисим Костромин, – да иной раз режет ухо.

– С непривычки это, – ответил ему Дежнев. – Так и мне сперва мнилось. А позже полюбил я чекчоевы песни. Стали они мне ласкать ухо. Погляди, Кивиль словно бы ожила, слушая его песни.

Кивиль смутилась и, оторвав взгляд от плясавшего юноши, сказала Дежневу:

– Якуты говорят: вместе с певцом живущий сам певцом становится.

– Песня сердце согревает, – серьезно заметил Дежнев.

К берегу тем временем сбегались все оставшиеся в зимовье люди, махая шапками и выкрикивая приветствия.

Коч пристал к крутому берегу. Дюжие руки перебросили на борт длинные вымостки, и Дежнев, по обычаю, первым сошел на берег. Степан Вилюй доложил, что в зимовье «все, слава богу, благополучно».

Охотники стали выгружать на берег тяжелые кули с моржовыми клыками. Чекчой, радуясь не меньше дежневцев, ахал и восхищался при появлении каждого куля.

– Великую казну мы собрали государю, – сказал Дежнев, – а вот отпровадить ее к нему трудно. Думал я отпустить ее морем вокруг Большого Каменного носу, да дюже труден тот путь. Чукчи говорят, что не во все-де годы льды относит от берегов в море.

– Мы знаем Студено море. Сувои-воронухи[140] мы также видели у берега, – сказал Степан Сидоров. – Без доброй судовой снасти, без доброго паруса и якоря как идти?

– Еще государева казна потонет, – проговорил Фомка. – Что тогда делать?

– Вот то-то и есть, – задумчиво сказал Дежнев.

– Хозяин! Семен! – Чекчой схватил Дежнева за рукав. – Хочешь, мои братья отвезут казну на оленях? Через Камень. На Анюй-реку! На Колыму отвезут.

– А возьмутся ли? – спросил его Дежнев с некоторым сомнением.

– Я попрошу. Дай им только железа дельного[141]. Отвезут.

– Ну, Чекчоюшка, попроси. Очень меня уважишь. Я в долгу не останусь. А куда это ты глаза пялишь, проказник?

– Красивая женщина! Очень. Чья?

– Это Кивиль… Но что это?!

Дежнев насторожился, прислушиваясь к неясным крикам, доносившимся со стороны верховья реки. Люди переглянулись.

Из зарослей тальника показалось трое юкагиров верхом на оленях. Всадники криками и ударами понукали оленей, но загнанные животные едва двигались. Шагах в ста один из оленей споткнулся и грохнулся оземь. Соскочивший с него всадник, не обращая внимания на издыхавшее животное, побежал дальше, к Дежневу.

Лица прискакавших юкагиров были измучены, грязны и окровавлены. Их одежда была разорвана.

– Карбурга! Чена! Дядя Одылдай! – беспокойно выкрикивал Чекчой, узнавая прибывших.

У старшего брата Чекчоя, Карбурги, был рассечен лоб, а левая рука висела плетью. У дяди Одылдая левый глаз был выбит и кровоточил. Перекошенное лицо Одылдая и скрип его зубов показывали, как он страдал от боли. Средний брат Чекчоя, двадцатилетний Чена, видимо, отделался легче своих спутников. Лишь синяк под глазом свидетельствовал о его участии в схватке.

Перебивая друг друга, юкагиры рассказывали, что их стойбище разгромлено коряками.

– Что за люди напали? Откуда? – допытывался Дежнев.

– Из-за Камени, – поспешно ответил Чена. – Много воинов.

– С Пенжины-реки те коряки, – уточнил Карбурга. – Пятеро коряков было на каждого ходынца, – прибавил он, видимо стыдясь поражения, понесенного его племенем.

– О-хо-хо! – стонал Одылдай, сжимая виски. – Вот как больно!

Из уцелевшего глаза юкагира выбежала слеза и, оставляя след, потекла по щеке.

– Дядю Негальбу убили, – сказал Чена.