На край света

– Бог с ним, Семен, с товаром. За часть ли, что погибла с «Соболем», мне ответ держать, за весь ли товар, все едино. Кандалов мне, старому дурню, не миновать. Не простит мне хозяин такого убытка.

– Товар бросим, чтоб жизнь сохранить. А живы будем, вместе ответим, Афанасий… Как-нибудь выкрутимся, старина, – прибавил Дежнев, стараясь утешить Андреева.

Как он сам «выкрутится», кормщику было далеко неясно. Попов ссудил его на подъем деньгами и товарами. Дежнев хорошо знал, что и то, и другое принадлежало не Попову, а его хозяину – купцу Усову.

«Как буду платить?» – спрашивал себя Дежнев и не находил ответа.

– Вода прибывает, дядя Семен. Коч садится глубже, – вполголоса сообщил подошедший Михайла Захаров. Его похудевшее лицо было строго, губы сжаты.

– Что делать, дядя Семен? Не найти нам трещин за товаром, – возбужденно доложил подошедший следом за Захаровым Иван Зырянин.

Он был мокрый по самые плечи. Пот каплями стекал по его испачканному лицу.

– Бросай, Семен! Скорее бросай! – воскликнул Андреев, поднимаясь и решительно махнув рукой.

Дежнева поразила худоба его пальцев и их желтизна.

«Рука-то, что у покойника», – подумал он и, обернувшись к ожидавшему приказаний Прокопьеву, взъерошенная голова которого высунулась из люка, крикнул:

– Валяй, Суханко! Бросай! Пару мешков сухой муки сбереги.

Мешки за мешками, тюки за тюками – и в воду полетело полтораста пудов ржаной муки, ящики с топорами, кожи, медные котлы и пуговицы, несколько пудов восковых свечей, четыреста пятьдесят сажен неводных сетей, неводная пряжа…

Михайла Захаров подошел и к своему кованому коробу. Он с грустью поглядел на короб, хранивший его сокровища. Замок зазвенел, издавая мелодичный звук. Захаров поднял крышку. Короб был туго набит всяким добром. Хозяйственный соликамец хранил здесь соболиную казну – плоды таежного промысла. Сверху лежала новая соболья шуба, припасенная в подарок старухе-матери. Под ней – его собственная новая соболья шуба с мешицей – капюшоном. Вот и поношенная пупчатая шубенка[102], крытая вишневым сукном. А вот – плотный холщовый мешок, набитый зельем – порохом. Не меньше десяти фунтов зелья взял с собой Захаров, собираясь в поход. Вот и пистолет – «пищаленко доброе».

«Сорок соболей за него отдано», – вспомнил Захаров, поглаживая гладкий ствол любимой вещицы.

Захаров перебирал одно за другим свои сокровища, чувствуя, как тяжело ему будет расстаться с ними. На самом дне короба лежало самое дорогое, заветное: белая льняная рубаха и льняная же наволочка. Материнские руки сшили их ненаглядному сыночку и вышили их золотцем. Захаров вынул рубаху и наволочку из короба, заботливо свернул их и сунул за пазуху. Затем он вынул мешок с порохом и пистолет, а все остальное торопливо запихал в короб.

– Ты что? – спросил Дежнев, увидев на плече у Захарова зеленый сундучок. – Никак и свой коробец хочешь выбросить?

Захаров остановился.

– Свое добришко сберегите, – громко обратился Дежнев ко всем мореходцам, – но лишь столько, чтобы унесть было мочно.

Захаров облегченно вздохнул.

Наступил вечер шестого дня плавания. В поисках трещин мореходцы обследовали каждый шов в освобожденных заборницах. Ведра летали из рук в руки, вода рекой лилась за борт, но в отсеках не убывала.

«Птицы летят на ночевку, – думал Дежнев, посматривая на чаек, быстро летевших на большой высоте к западу. – Там должна быть земля, – Дежнев взглянул на вечернюю зарю, бросавшую красные пятна по морю. – Как далеко до нее? Догребем ли? Продержится ли коч?»

– А у нас в деревне, Евтюшка, земля черная-черная, – говорил Иван Зырянин, передавая ведро Материку.

Лицо бывшего разбойника выразило напряженнейшее внимание. Его глаза заморгали. Он торопливо передал ведро стоявшему за ним в цепи Ивашке Нестерову и, обернувшись к Зырянину, быстро заговорил:

– Земля! А у нас, Хромой Брод – наша деревня, а у нас какая земля! Ляжешь на нее – что тебе на полатях! Вольно! Тепло!

– А наша земля, в Ростове-ти, ну, что пирог-ти, так бы и съел! – перебил его Нестеров.

– А у нас-ти, в Ростове, чесноку-ти, луку-ти, да навозу-ти, да все коневий! – передразнил его Сидорка.

Смех вспыхнул, но мало веселья звучало в этом смехе.

– Сказывают, вы, ростовчане, сову в озере крестили, – продолжал Сидорка.

– Ну, ну! Пошто на человека напал? – замахал обеими руками Фомка.

– А что он, рыбий глаз, заладил: «земля, земля!» А не хочет ли он, лапшеед, рассолу?[103]

Растерявшийся Нестеров схватился за ведро. Люди работали молча. Каждый думал свою думу…

– Земля! – отчаянно крикнул рулевой Калинко Куропот.

– Земля!

Ведра, громыхая, полетели под ноги. Толкая и сбивая друг друга с ног, люди бросились из заборницы.

– Где?

– Вон! Вон она, земля-то! Вон она, матушка!

Не на западе, где ожидал Дежнев, а на юго-западе в дымке тумана люди увидели выглянувшую из-за морского горизонта снеговую горную вершину, розовую в отблесках зари.

– Ура!

– Не в море, знать, нам погибнуть, – сказал Афанасий Андреев, и слезы лились по его щекам.