На исходе ночи

И мне показалось, что мое согласие и неожиданно для нее и как будто неприятно. Ей обязательно хотелось боя, хотелось препятствий, может быть для того, чтобы мое сопротивление подкрепило ее. И вдруг боя нет!

— Знаете, знаете… милая Клавдия…

Клавдия меня перебила:

— Замолчите… Не надо…

Я замолчал. И мы стояли в молчании долго. Дождь начал стихать. Снова стали ударять в стекла мокрые хлопья снега. Налетевшая оттепель отступала перед дыханием зимы. Чувствовалось, что наружи холодает.

Мы стояли рядом, и я слышал дыхание Клавдии. Вдруг оно изменилось, сбилось со своего ритма.

— Что с вами, Клавдинька?

— Ничего.

— Нет… что с вами? Вы плачете?

— Я? Плачу? С какой стати?.. Мне просто грустно: зачем был такой разговор?.. Что-то расплескалось… Лучше бы, если бы его не было. Это вы виноваты. — Она замолчала. Потом спокойнее сказала: — Слышите, ветер какой? Павел, а я хотела спросить вас: когда вы встречаете девушку с миловидным лицом, вы любуетесь? Нет, я не то говорю… Вы целовали когда-нибудь… Нет, не то…

Святотатством показалось мне уклониться от ответа на этот наивный вопрос.

— Клавдия… Это же было еще в ссылке… Я не знаю, почему я вам раньше не рассказал… Это она меня поцеловала, а не я ее. Впрочем, потом и я ее. Но я поцеловал как товарищ…

Клавдия отошла от двери и холодно сказала:

— Не смейте мне рассказывать всякие гадости!

В отсвете наружных фонарей я различил, что она опустилась в кресло и уткнулась лицом в спинку кресла.

В дверь резко стукнули. Клавдия не шевельнулась… А я и слышал этот стук и как будто не слышал… По-прежнему я стоял у двери не двигаясь.

Дверь раскрылась.

— Павел Иванович, вы здесь? — спросил голос Ивана Матвеевича.

— Папа, это я здесь, — отозвалась Клавдия.

— А Павел Иванович где?

— Он тоже здесь… там… у балконной двери.

— Тебе зажечь лампу, Клавдинька? — мягко спросил Иван Матвеевич с такой печальной интонацией, как будто Клавдия была больна.

— Зажги, папочка. Но я ухожу, мне пора уже… Я все равно зашла бы посмотреть на тебя. Мы с Павлом здесь смотрели в темноте на дождь…

Иван Матвеевич тяжело вздохнул. Засветив лампу, он сказал:

— А у тебя слезки на глазах, Клавдюша.

— Ты преувеличиваешь, папа. Совсем нет… так, немножко… Я поспорила с Павлом.

Иван Матвеевич обнял дочь с тихой улыбкой, полной нежной доверчивости.

— Ты ведь у меня хорошая, ты ведь у меня умница, — он сказал это полуутверждая, полуспрашивая. Он ждал, что ее ответ поддержит в нем какую-то надежду, прогонит какой-то страх. Но Клавдия отвела этот робкий полувопрос.

— Я ухожу, папа.

— Уходи, уходи, коли тебе надо… не держу. А когда навестишь меня?

— Приду завтра, папа… — И тут же поспешила утешить отца: — Зато приду на целый день, с утра, сяду около тебя и не отойду ни на шаг до самого вечера… Мне тоже без тебя тяжело…

Мне она сказала спокойно и ровно:

— До завтра, Павел, на явке.

Мы остались с Иваном Матвеевичем вдвоем. Ни он, ни я не знали, с чего начать. Выручила нас Клавдия, — она вернулась, вошла, осмотрела нас обоих пытливым взглядом:

— Вы что? Вы о чем говорили? Вы говорили обо мне?

— А ты зачем вернулась? — недовольно спросил Иван Матвеевич.

— Просто я забыла передать Павлу книгу. — Она обратилась ко мне: — Это очень, очень важно, и вы, Павел, должны прочитать как можно скорее, и вам многое станет понятнее в нынешней обстановке.

Клавдия положила книжку «Материализм и эмпириокритицизм» и ушла.

И мы снова остаемся с Иваном Матвеевичем вдвоем.

Как, бывает, низкая туча мгновенно проливается дождем, так он опрокинул на меня ливень вопросов:

— Почему исчезали? Где изволили пропадать: в отъезде, на масленицу к матушке своей ездили? Но, может быть, вы и не ездили никуда? Не произошла ли у вас ссора, может быть даже разрыв с Клавдией? Я не пойму: то она вспоминала вас очень дружески, а то с раздражением, даже с болью, с огорчением, с обидой. Неужели вы сделали ей зло?

Обычное спокойствие Ивана Матвеевича и обычный его юмор исчезли. Он был взволнован и встревожен. Когда меня не было в Москве, он, наверное, ждал моего появления, чтобы разъяснить себе что-то, и, может быть, даже мечтал о том, чтобы я забыл его дом… Он, конечно, ревновал ко мне дочь.

С несколько печальной усмешкой профессор сказал:

— Ну что ж, пройдемте в столовую. У меня в гостях преоригинальнейший человек, старый мой друг. Для вас абсолютно безопасен, потому что честен и беспристрастен до неприличия. Пойдемте. Может быть, нам с вами понадобится привыкать сидеть за одним столом…

Мне показалось это уж слишком: старик явно намекал на мои отношения с Клавдией.

— Почему понадобится? — спросил я резко.

Он отвечал сердито и недружелюбно:

— Вот вы все заглядываете в даль, в будущее, все планируете, все рассчитываете, — а в свое собственное будущее вы заглянули вперед? Рассчитали, зачем сюда, в мой дом, вы ходите и что из этого может получиться?

Первое мое движение было сказать ему, что он говорит пошлости. Но он продолжал вдруг изменившимся голосом, печальным и даже умоляющим: