На исходе ночи

— Папа не знает, что я здесь, — были ее первые слова. — Я ведь не заходила к нему с тех пор, как стала жить самостоятельно. А что если он огорчится? Скажет: «Из-за Павла пришла, не ради меня…»

— А разве это было бы дурно, если бы из-за Павла?!

Клавдия рассердилась.

— Ой, Павел, как вы невпопад шутите! Какой неверный тон! Как вы не понимаете, как вы далеки от моего настроения! Почему вы стоите около меня?.. Отойдите. Сядьте вон там, в кресло. Хотите на табуретке? Садитесь на табуретку. Вот так. Павел, слушайте, мне надо с вами очень, очень и очень серьезно поговорить…

— Я весь — внимание…

— И опять не тот тон, не те слова. Вы отшучиваетесь, а наш разговор, — заметьте, Павел, — будет решающий, еще раз он не повторится. Либо мы с вами друг другу чужие, либо навсегда, навеки друзья… честные друзья, верные. Павел, когда вас не было в Москве, я все думала, я все спрашивала себя: какие у нас отношения с вами?.. Боже мой, сколько мы глупостей наделали! Мы оба подчинились чувству, которое было в то время сильнее нас. Вы понимаете меня хоть сколько-нибудь, Павел? Не понимаете? Я хочу, чтоб дальше между нами была дружба без какой бы то ни было примеси… Никакой, никакой примеси! Ну, такая дружба, лучше даже, чем у вас с Сундуком. Почему вы опустили голову и не смотрите мне в глаза? Зачем этот байронический, огорченный вид, как будто вас обидели, обманули? Посмотрите-ка на себя в зеркало… Вид такой, что вот-вот вызовете меня на дуэль! — Клавдия громко рассмеялась. — Ну, ей-богу, это смешно. Я не могу, право, не смеяться… Ну, давайте серьезно. Если бы Сундук предложил вам дружбу, вы, конечно, обрадовались бы и не сидели таким, как сейчас… Значит, я для вас что-то другое, совсем не друг! Не так ли? — Ее тон сделался гневным. — Наконец поймите: это оскорбительно. Вы не хотите, чтобы мы были друзьями? Ну, хорошо: будем с вами обыкновенными пошлыми влюбленными. Так, что ли, по-вашему?

Метель снова разбушевалась. Хлопья снега сыпчато били и хлестали по толстым стеклам балконной, наглухо, по-зимнему, закрытой двойной двери, возле которой сидела Клавдия. Ударяя в двери, снег вначале запорашивал стекла, рассыпаясь мелкой пылью, а потом, становясь влажнее и влажнее, стал мягко налипать. И вдруг стекла потекли слезливыми потоками. Застучал редкими ударами, а затем забарабанил сплошной дробью дождь! Дождь в феврале! Почему-то он меня обрадовал, этот чудесно ранний предвесенний дождь в мглистую февральскую нелюдимую ночь. Я встал, подошел к балконной двери и стал смотреть в черноту. Шум дождя лился мягко и ровно, только изредка перерезаемый взметами вихревого, с подсвистом ветра.

Встала, подошла к двери и Клавдия. Ее тоже, видно, взбудоражил этот февральский, неслыханно ранний дождь.

— Давайте погасим свет, — сказала она, — так лучше будет смотреть на дождь.

Я задул лампу.

— Смотрите, стало опять ничего не видно… А вот я начинаю различать… Какие сильные потоки! Слышите? Приятный, веселый, слитный, какой непрерывный шум!

Я молчал. Я чувствовал, что Клавдия будет еще говорить…

— В темноте мне легче сказать вам, Павел… Как бы вам объяснить? Я не нахожу настоящих слов, а может быть, я даже не знаю нужных слов. Есть такие отношения, которые и естественны и законны, но лучше если бы они не существовали… Подождите… Не перебивайте. Мне и так трудно. Я знаю, как вы обличали Толстого за «Крейцерову сонату», за отвлеченность, за безжизненный догматизм, за неисторичность всех рассуждений, за несоциальность. Я хорошо понимаю, это не наши взгляды. Я совсем с другой точки… Вы — счастливый, вы совсем не соприкасаетесь с той средой, где у меня остались подруги, близкие, знакомые, родственники, ну, со средой, где занимаются модным философствованием, разговорами об искусстве, где читают только декадентское, модное, новое… Меня захлестывает эта волна модных рассуждений о раскрепощении животных инстинктов, о культе пола. Я не хочу больше встречать этих людей. Я не могу больше слышать их!..

— Но, позвольте, Клавдия: какое это имеет отношение к нам с вами?

— Ах, вам это, может быть, не претит?.. А я считаю, что настоящие социалисты должны противопоставить себя буржуазному миру во всем своем личном поведении. Я хочу сосредоточить себя целиком на одних мыслях, на одном желании — на нашем деле. По-моему, только в полной, всепоглощающей сосредоточенности счастье. Не так ли? Последовательность, цельность, цельность до конца — вот что я требую от себя и от вас сейчас… Я хочу дышать чистым воздухом, я хочу, чтобы кругом меня и во мне была чистая атмосфера… вот как этот дождь, весенний и чистый. Выбирайте: или наши отношения должны быть абсолютно чисты… или их не надо… никаких. Понятно вам или непонятно, наконец? Вы-то сами как смотрите на это? А я предупреждаю вас — я буду спорить и не уступлю вам ни за что, ни за что!

— Но я, Клавдия, согласен с вами…

— Не понимаю! — вдруг вскрикнула Клавдия.