На исходе ночи

— Пожалуйста… — с несколько подчеркнутым вызовом сказал офицер, — я не скрываю… Если позволите, то я готов сам объяснить. Я рассказал до вас Ивану Матвеевичу о том, как лучшая часть офицерства скорбит и, скажу даже, негодует по поводу нынешнего состояния армии… Мы только что пережили тягостный позор… На наших глазах австрийцы проглотили, аннексировали Боснию и Герцеговину… и мы, Россия, вынуждены были, главным образом из-за нашей военной неподготовленности, оставить на произвол немцев эти две беззащитные славянские области. Или вот другое: предположено перевооружить нашу артиллерию… Я сам — артиллерист… Перевооружение намечено закончить только к тысяча девятьсот шестнадцатому году, к тому времени, когда кончается срок разорительнейшего для нас торгового договора с Германией… И что же, вы думаете, будем мы готовы хотя бы к этому году? Нет!.. При нашей рутине, воровстве, измене?.. Нет, нет…

В голосе офицера я заметил нотки искренней печали. Он очень возбудился:

— Но дело не только в том, сильны мы сейчас или не сильны. Скажите, какими идеалами мы могли бы сейчас увлечь и повести за собой славянские народы, которых мы оставили без поддержки, какие перспективы мы могли бы открыть перед ними?

— То есть какое будущее, хотите вы сказать, могли бы мы им обещать, не зная и не задумываясь сами о своем собственном будущем? — спросил я его прямо в лоб. Он говорил, по-видимому, искренне и страдая, но у меня не было никакого желания щадить его.

Но тут снова вмешался профессор:

— Нет, Павел, не надо возвращаться к спорам о будущем. Пожалуйста, ближе к земле! Вернемся к настоящему. Будет яснее, если мы возьмем не армию, а экономику, хозяйство. Приведу простой пример. Скажите мне: вот вы, революционеры, утверждаете, что любите отечество и собираетесь в далеком будущем разработать практическую программу возрождения России, — а знаете ли вы что-нибудь о программе индустриализирования России, программе, набросанной нашим великим ученым Менделеевым? Хорошо, очень рад, киваете головой — значит, знаете. А почему же со всей свойственной вам энергией и страстью не поработать бы вам над ее осуществлением? Ну, если уж не поработать, — на это ведь нужны специальные знания, которых у вас, революционеров, может быть, и нет, — то хотя бы оказать поддержку тем, кто над ней хотел бы работать, то есть отчего бы вам не помогать вашей пропагандой тем людям, — я имею в виду наших ученых, — которые пытаются привлечь внимание широких общественных кругов к отдельным сторонам перестройки хозяйства России? Тут дела непочатый край. Критикуйте сколько угодно, но, ради бога, призывайте к конкретному делу. Возьмите лично меня… Обводнение засушливых заволжских степей увлекает сейчас меня как грандиознейшая экономическая, культурная, я бы сказал даже — патриотическая задача. Я гидролог, я не политик, но я, по поручению нескольких моих коллег, тоже ученых, а не политиков, отправляюсь в Петербург с ходатайством перед властями… Ведь можно же образовать специальное акционерное общество, привлечь капитал… отечественный, иностранный. Но вас, революционеров, все это не занимает. Для вас это все «ванитас ванитатум» — «суета сует», или как я гимназистом перевел: «Ванин таз — и Ваню же ухватом»…

Иван Матвеевич снова выпил. Офицер был так доволен аргументами и остротой профессора, что не сдержался и громко рассмеялся:

— Да! Своеобразное у наших революционеров умонастроение…

— Совершенно верно, сногсшибательная логика: ах, мол, пожар! — но обождите тушить, — когда сгорит, мы во всем тогда разберемся. Да вы, Павел, не возмущайтесь, это так. У вас ведь вечная отговорка: мы, мол, после все сделаем. Но когда после, утопист вы нераскаянный?.. Вы хотите, Павел, сегодня отмолчаться. Нет, этого я вам не дам. И напрасно вы все время закрываете глаза и делаете вид, что засыпаете. Я спрашиваю вас: когда после? Тогда, когда все развалится и сгниет?

Меня тянуло в сон, как водоворот затягивает ко дну. Но я встряхнулся: как ни устал, а надо дело делать, я здесь ведь все-таки как будто при работе; офицер, кажется, не из родовитых, к тому же имеющий охоту думать, — кто знает, может быть, какие-то семена и прорастут в нем? Может быть, в чем-то он и пригодится нам?

— Простите, Иван Матвеевич, меня по-настоящему ко сну клонит, не спал ночь. Вы хорошо сказали — гниение… Но когда идет гниение, надо сначала устранить причины, вызывающие гниение, а не устранив их…

— Понятно, понятно, — перебил, в нетерпении и горячась, профессор, — дальше, дальше развивайте…

— Что же более настоятельно, более разумно, более дальновидно — чинить ли армию и хозяйство на гнилом фундаменте или готовить почву для нового, прочного фундамента? В чем больше деловитости, — если уж говорить о деловитости, — в заботах ли о перевооружении артиллерии при рутине, воровстве, измене…

— Однако как вы запомнили мои слова! — вставил офицер.

Я продолжал:

— …в мечтаниях об орошении заволжских степей при нашем режиме…

Профессор снова перебил меня: