На исходе ночи

— Ну, это чудо! Павел и есть… «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!» Только что говорили: «Павла бы сейчас», — а он самолично тут как тут!

Передо мною были Бескозыречный и Петр, половой.

— Мы с облавы на волка…

— Да промах вышел: обложили зверя, кажется, деваться ему некуда, а зверь ан и утек. Ну, пойдемте в избу, расскажу.

Авдотья поджидала мужа. Не успели подняться на крылечко во дворе, как в сенях послышалось громыхание запора, и дверь перед нами настежь растворилась.

— Входите, входите…

— И не спрашиваешь, кто… Смелая какая ты у меня! — сказал Фрол.

— Я по шагам тебя узнаю.

Бескозыречный попросил Авдотью:

— Задуй ночничок, чтоб не подсмотрел кто нас, а разговаривать можем и впотьмах. Петруха, заводи, рассказывай.

— Махаевец-то, Сенька Вытряхай… — начал Петр.

— Ну, ну…

— Вы только послушайте, что делается! Еще вчерась, в субботу, узнаю, что сегодня на вербное пожалует к нам тот самый полковник. Хозяин у буфетчика интересовался насчет отменного балыку, чтоб доставили от Калганова, с Пятницкой, говорит, полковник всегда спрашивает калгановский. А мне приказ, чтобы к девяти кабинет держал в нетях, чтобы, значит, свободный был. Думаю про себя: «Гряди, голубица!» Не будь дурак, даю знать Фролу, тоже и Василию. И вот вечером, в начале десятого, заявляется в ресторан, как нос на блюде, сволочной этот самый Сенька, с головы до пупа нафабренный, как поется — «усы колечком завитые», и на глазах темные очки… Проходит он прямо в кабинет. Не заказывает. А вскорости прикатывает и полковник. И тут привожу я в самый коридор нашего Василия и ставлю я его наискосок от кабинета, в коридоре у окна, чтобы он мог в случае незаметно смыться, а на грех хоть портьерой оконной закрыться. Честь честью принимаю я от гостей заказ, начинаю служить: подаю там закуску, подаю водку — это для махаевца, специально заказал со льда, а полковнику сервирую белое, шабли, всё честь честью, бутылочка вложена в серебряную лохань со льдом… А Сенька все лисой, лисой к полковнику скачет, и задом, и передом, а дело идет своим чередом. Сервирую им еще апельсины. Полковник мне говорит: «Иди, ничего больше не надо до жаркого». Ухожу, а дверь кабинета за собой оставляю приоткрытой, чтобы из коридора Василий успел их обоих хорошенько разглядеть… И возвращаюсь — папиросы сервирую. Полковник мне: «Я же приказал не входить…» — «Папиросы, говорю, на ваш выбор». Ставлю всяких сортов. Махаевец спроваривает какие-то бумажки и на меня сердито: «Закрой дверь, дура!» Я отвечаю: «Единым ментом!» А сам шебаршу на столе вилочками, ножичками, рюмочками, делаю вид, что привожу все к настоящему фасону. И тут махаевец как вскочит: «Ты чего, шестерка проклятая, не закрываешь дверь, скотина?» Да как хлопнет дверью, кругом все зазвенело. Василий из коридора скорее наутек. Потом говорит мне: «Да, точно, ошибки нет, без никаких сомнений, это и есть Сенька Вытряхай, ничего не скажешь — провокатор!»

И тут, слышу я, Вытряхай с полковником требуют, чтобы перевели их в другое место и чтобы меня от них отставили. А по правде: почему бы им уходить из кабинета, беспокоиться? Видно, сами себя застращали, бежать их зазудило, потому — нечистая у них совесть. Засуматошились, засуетились: давай скорее, где бы потише! Ушли. Прибираю, как полагается после гостей, и смотрю: золотой портсигар, лежит себе меж тарелок, за графинчиком. Сенькин портсигар! Против его места лежит! Ах, сволочь он! Золотой портсигар — и у кого же? У Сеньки! А на полу, гляжу, возле ножки стола, записка! Зажал я записку и скорее с посудой на кухню. Сую записку Фролу, — он у кухни был мной поставлен на всякий случай. «Держи, говорю, и смывайся…» А сам бегу, сдаю старшему портсигар: «Изволили, говорю, гости забыть…» У гостей же, в кабинете, опять шум и грохот — ни портсигара, ни записки. Старший меня к ответу: «Где записка?» — «Портсигар, говорю, пожалуйста, большая ценность, у вас находится, а записки не видал, мне записка ни к чему, и за них я не несу ответа…» — «Не несешь? А этого не хочешь?» Полковник собственноручно обыскал меня и больно прибил, подлец…

Фрол показал мне записку махаевца. На желтом обрывке от пакета было безграмотно нацарапано:

«Ищо доложить для памяти. Прошка небось озлоблен страх. Если теперь его вызвать к его высокоблагородию и пужнуть, так бесприменно завирбуется для пользы наблюдения, и когда завирбуется, то пустить слух, что Прошка невинный и что была клевета, будто он правакатыр».

Рассветало. В комнате начало розоветь.

Выслушав Петра, я прикидывал, что делать дальше. Провокатор разоблаченный еще не значит — обезвреженный. Действовать надо безотлагательно и быстро. Главное — скорее обезвредить, но как…

Как будто угадав мои мысли, Петруха сказал:

— Дайте мне, я задушу его собственными руками, как подлую змею.