На исходе ночи

— Ну, дай я вам всем поклонюсь, справедливые люди.

Она посмотрела строго прямо мне в глаза и поклонилась в пояс.

Вечером я дождался Тимофея, когда он шел домой со смены. Я рассказал ему все. Он одобрил мое решение о Прохоре:

— Это хорошо. Пусть Проша отойдет немного. Я заверну к нему нынче же, а нет — так завтра. Смотря по делу, буду кое-что полегче ему поручать. А Агашу завтра же отправлю. Человек подходящий есть и возьмется.

— Это Степан?

— Он.

— Еще одно, Тимофей: на тебя возлагается замещать Сундука по руководству работой наших партийных товарищей в профессиональных союзах.

Тимофей на это сказал только одно слово:

— Добро!

Но зато, прощаясь, тряхнул мне руку с таким воодушевлением, что кости у меня в плече затрещали.

ГЛАВА X

Едва отошел я от жилья Тимофея домов на десять, как он догнал меня запыхавшись.

— Пришел домой, а там записка, смотри — от Благова. Зовет. Назначили нынче экстренное совещание.

Я пробежал записку — приглашались члены бюро профессиональных союзов. Совещание называлось: «частное», «закрытое», но с допущением «сведущих людей». Порядок дня не указывался.

— Пойдем туда со мной вместе, Павел, раз допущены «сведущие люди».

— Это совещание неспроста, Тимофей.

— Понятно: раз «частное», так уж держи ухо востро. Будет какое-нибудь меньшевистское громыхание.

Постановления «частных совещаний» не требовали ведения протокола и обязательного его представления «наблюдающим властям». Поэтому на «частных совещаниях» можно было обсуждать и вопросы, выходившие за рамки установленной законом «компетенции профессиональных союзов».

— Уверен, ликвидаторы готовят какой-то ход, чтоб очернить нас за отказ от «комиссии по провокации».

Мы решили посоветоваться и обдумать, как нам держаться. Повернули в лачугу к Тимофею.

Вся семья сидела за столом, накрытым к ужину. Ждали, когда вернется отец. Посредине стола стояла большая деревянная миска, наполненная каким-то холодным крошевом.

Детям не сиделось спокойно: и еда подана, и ложки в руках, и уж настроились «таскать» из миски, а отец куда-то выскочил. Когда мы вошли, мальчик старался выщербить зубами деревянную ложку, ни на минуту не отрывая глаз от миски, как зачарованный. Старшая девочка поставила локти на стол, уперла голову в ладони и, тихонько раскачиваясь, твердила наизусть стихи:

Дождались мы светлого мая.
Цветы и деревья цветут,
И по небу синему, тая,
Румяные тучки плывут.

А младшая сидела зажмурившись, может быть, чтоб не соблазниться едой.

Все ожили, как только Тимофей подсел к столу. Все мгновенно взялись за ложки и дружно начали хлебать из общей миски.

— Не обессудьте: у нас «тюря». Может быть, откушаете? Чем богаты, тем и рады, — ласково и смущенно попотчевала меня хозяйка.

— Скажешь тоже: чем богаты… Ну и богатство подвалило! — засмеялся Тимофей и весело подмигнул мне: — Мурцовочки с нами, друг? А? Давай! Молодецкая еда, право!

Я не отказался.

— Ну-ка, ребятки, подвиньтесь, пустите гостя к миске ближе.

Он положил передо мной свою оловянную ложку. У всех остальных были деревянные.

— Эту ложку тебе, как почетному гостю. Мурцовка, или тюря, — это квас, в который накрошены черный хлеб и лук.

— А ты что ж, мать, не заправила мурцовку-то подсолнечным маслицем? Хоть ложечку бы одну влить, веселее было бы.

Не дожидаясь ответа матери, мальчик выпалил:

— Кончилось подсолнечное.

— Тогда, мать, давай конопляное.

— И конопляное все вышло, Тимоша.

— Дела! — крякнул Тимофей.

— Дела да случаи совсем замучили, — засмеялась его жена, подтрунивая над бедой. — Ничего, Тимоша, три дня осталось до получки.

— Что, жидковат квасок? — обратился ко мне Тимофей. — А мы его сейчас погуще подсолим… погуще.

За «мурцовкой» подали холодный тертый горох, положив его в ту же самую, но опорожненную миску.

— Ешь, дружище, и думай, что глотаешь студень из телячьих ножек. Похоже? — пошутил Тимофей.

Он был немножко смущен. Я замечал: многие из сознательных рабочих стесняются убогости своего домашнего быта. И не то чтоб стыдятся бедности перед другими людьми. Ничуть. А как будто испытывают внутреннее оскорбление за несоответствие между открывшимися перед их взором широкими, вольными далями и узкими рамками скудной, тягостной сухоты, в которой их крепко держит судьба. Здесь говорит родившееся в них чувство независимости, сознания личного достоинства и потребности в какой-то доле красоты.

Детей после ужина отослали на улицу.