На исходе ночи

— Чутье, брат, у них острее гончего нюха, — сказал Тимофей. — Бывает, и не ждешь, чего сообразят. Вчера пришлось мне разбирать их драку. Спрашиваю сынишку: «За что ж ты соседскому мальцу Петюшке нос расквасил?» Отвечает: «А он не будь меньшевиком!» Вот тебе на! — думаю. «А что же это такое, говорю, значит «меньшевик»?». А он отвечает, что подладился Петюшка к домовладельцевым ребятишкам и уговаривает наших принять их в игру. «Им наговорил, что они нашими могут командовать, как хотят, а нашим сказал, что те конфет притащат. А они пришли и начали распоряжаться по-свойски, кричат: «Делай так! Делай так!» Тогда наши их вон со двора. Да еще в погонь за ними погнали. А ихние конфеты им в рыло швырнули». Вот и объяснил малец мне, отцу, что такое меньшевик! Понял же — и хорошо ведь понял. А говорят, что при нашей плохой пище и при нашем бедном жилье люди будто вырастают навек непонимающие.

— Это кто ж так говорит, Тимофей? От кого ты такое слышал?

— А очень просто. Через профессиональный союз достали нам билеты в театр. Пьеса шла Ибсена. И там один адвокат, что ль, профессор ли, политик ли, говорит, что тем, кто бедно живет, будто не под силу жизнь понять, потому что будто под низкими потолками не родятся высокие мысли, а от плохой пищи происходит только злоба и зависть, но не геройство. Точно не вспомню, но что-то вроде этого. Послушал и думаю: может, и не зря такое рассуждение? На опыте сами знаем, что нужда и вправду не ласкает, а принижает. Но прикинул я с другого боку: мы-то, отцы, чего-то уж поняли, отчего бы детям нашим еще больше нас не понять? Да и взять богатство, обильную еду — так ли уж обязательно они на большие мысли располагают? А мало ли от богатства жадности, корысти и себеугодничества?.. Компанией мы были в театре… несколько кожевников… и после разговорились об этом самом вопросе. Я объяснил ребятам так: «Не в том дело, ешь ли ты тюрю или жареного цыпленка, живешь ли под высоким потолком или под низким, а в том, говорю, какое твое место в общественном производстве и какая идея под силу твоему классу…» Так это я, Павел, сказал? Верно это, по Ленину?

Я спросил Тимофея:

— А что ты сейчас, Тимофей, читаешь? Всегда ты за книгой, как к тебе ни приду.

— Читаю-то? Беда, Павлуха! Такое трудное читаю! Раз по пяти иное время в одну и ту же страницу вчитываешься, тонкое очень дело. По аграрному вопросу читаю. Зачем это мне, аграрный вопрос? — спросишь. А как же! Кожевники-то мои, да и текстильщики больше всего об этом задают вопросы. С землей еще они не расстались, перед Петровым днем из Москвы уезжают в деревню — на покос, к Казанской — на уборку хлеба. Два магнита у них: и к фабрике тянет и к полю. Я и сам в село к теще иное лето наезжаю, покашиваю: «Раззудись, плечо, размахнись, рука!» Раздольное это дело, Павел, косьба. На зорьке по росистому лужку, рядом голоса детишек звонкие, пониже речка плавная, тихая поблескивает… Благодать! А воля какая кругом, дыши во всю грудь!

Я порадовался, слушая Тимофея: растем, расширяем горизонт. Не читали наши московские рабочие до пятого года большие книги по сложным вопросам. Попробуй, контрреволюция, отмени этот невидимый животворный процесс!

Дети затихли по закоулкам. Жена Тимофея чуть погромыхивала утварью возле печки.

Я передал Тимофею все то, что мне завещал Сундук по поводу нашей тактики. Наскоро мы прикинули, как нам действовать на совещании, и вышли на улицу.

ГЛАВА XI

— Павел?.. Это вы? Здравствуйте. Не узнаете? — певуче прозвучал голосок где-то совсем близко от меня, когда мы с Тимофеем вошли через многостворчатые застекленные двери в обширную, но низенькую и темную переднюю старого двухэтажного дома, когда-то «ходившего под гостиницей», а нынче, за ветхостью, сдававшегося по дешевке «под заведения случайной надобности», как объявлялось в записке, наклеенной на пыльной входной двери.

Здесь-то и разместились два профессиональных союза, дышавших на ладан в кандалах столыпинской «легальности».

— Как я рада встрече! Давно ли вы в Москве?..

Поворачиваюсь на это пение малиновки: на меня смотрят большие глаза… Кто же эта женщина? Забыл. Одно только помнится, что, увидав где-то в первый раз эти глаза, я подумал, что их нельзя забыть никогда.

Она берет меня за руку и вытаскивает из людского потока.

Я покоряюсь. «Легальность» всей обстановки довольно относительная: у входа с улицы и в передней и в коридорах расставлены нашими товарищами, предосторожности ради, сигнализаторы — на случай, если пожалуют «наблюдающие» чины, чтоб было время спровадить или спрятать таких, как я, нелегальных, которым знакомство с полицией не очень приятно.

— Не узнаете? Я Юлия…

— Юлия?..

— Да, я жена Александра Федотовича… жена Благова!

Жена Благова… как раз перед схваткой с Благовым!

Тимофей шепнул, что «частное совещание» укрылось в дальней задней комнатке, показал, как пройти туда, и оставил меня с Юлией.