На языке эльфов

– Тегеран, Мадрид, Стокгольм, Рим, Москва, Токио и Вашингтон. – Миссис Лейн теперь больше похожа на политического обозревателя. А потом журналиста-разоблачителя, бьющего фактами вместо пуль. Калибр неизвестен. – С часу до трех ты находишься на улице не потому, что общаешься с небом. А потому, что в это время Эрик приходил к тебе в комнату. – Бах. – Ты постоянно в наушниках не потому, что в Бедламе других били, а ты закрывал руками уши. Тебе проще, когда уши закрыты, потому что подсознательно ты все еще боишься услышать звуки и шаги, после которых тебя ждет очередная игра. – Бам. – В Бедламе ты никогда не был. Этой истории не существовало, когда ты пришел ко мне на прием первый раз. Она появилась после того, как ты оказался здесь, в больнице. – Бам. Сколько патронов еще? – В каждом твоем рассказе ни разу не фигурирует мать, потому что ты толком не помнишь свою. – Гильзы сыпятся, звенят мелким колоколом. – Зато часто есть отец, с которым ты расходишься во мнениях, потому что недоволен тем, что твой настоящий так никогда и не появился. – Что-то есть в этом звуке приятное. Безвозвратность сделанного? – Твой сосед, с которым ты дружил на войне и который не любил запах мокрой травы, – это образ твоего соседа Генри, с которым вы делили ярус в приюте. Ты рассказывал, что вы играли в мяч в грозу, потому что оба считали себя эльфами из королевства вечных дождей. – На записи не видно, как сжимаются ладони под столом, прессуя бумажный шар. – Ты утверждаешь, что рожден асексуальным и отличен от людей системой ценностей, потому что из-за пережитого тобой в детстве любой тип интимной близости вызывает у тебя страх и механическую неприязнь. – На записи еще не видно, как отпечатки карандашей на деревянном столе перестают иметь для меня всякое значение. – Ты постоянно твердишь про шаги, потому что всегда слушал, как Эрик шел к тебе по коридору, и теперь любой топот вызывает бесконтрольный страх. – На записи теперь видно, какие скучные бесцветные слезы пытаются раскрасить мне щеки. – Ты говоришь, что узнáешь свою пару только по шагам, потому что уверен, что больше нет шагов, которые тебя не напугают. Значит, среди людей для тебя пары нет.

Я пытаюсь перевести взгляд на карандаши, чтобы попробовать ослепнуть. Абстрактное пятно десятком цветов играет с моими зрачками, распыляет краску, и глаза шипят все больше и больше.

– Все, что ты рассказывал про эльфов и свои семь человеческих жизней, – это плоды твоего воображения. Защитная реакция на детские травмы, Итан, на все то, что с тобой произошло. Ты создал в своей голове мир, в котором оправдываются твои одиночество, непризнанность другими, исчезновение людей с горизонта и самобытность характера. – Чудесная профессия – врач. Хорошо, что я никогда им не стану. В этой жизни. – Мы проводили патопсихологическое исследование, Итан. Вот результаты. – Миссис Лейн опускает перед пятнадцатилетним мной лист бумаги. Я знаю, что там. И даже не смотрю. – Избирательная сензитивность и повышенная аутизация. Иными словами, уход в фантазирование. Это твой эскапизм. Так ты спасаешь самого себя. Через ложь, в которую научился верить, и через Ури, который по большей части является твоим антиподом, то есть обладает качествами, которые ты хотел бы иметь, чтобы не быть настолько уязвимым.

Где-то здесь я каждый раз и вспоминаю, что значит – быть эльфом.

Застывать в одной возрастной точке – в той, где все началось – и не иметь возможности изменить ее последствия на протяжении всего остального пути. Можно себя убить, но все равно не будешь стареть. Не оставишь позади бессмертие телесной памяти с ее несмываемыми печатями.

Где-то здесь меня бросает в жар и резкий порыв сломать карандаши, разбить настольную лампу, разорвать содержимое всех больничных карт и сбросить с вершины чертовы горшки. Где-то здесь открывается мост. С болезненным импульсом внутри моей головы он съезжает металлической платформой вниз – к груди – и как будто разрывает сердце. Где-то здесь появляется наконец цинизм смерти. Такой же, как на войне: будь что будет, какая, в сущности, разница – мертвый я или живой. Безразличие – не порок. Безразличие – прививка от стресса. Где-то здесь, когда игра скатывается к проигрышу, появляется последний, всегда имеющийся в любой футбольной команде участник. Он есть всегда и у всех. Просто большая часть живых играют в эту игру, не прибегая к замене.

А мне, наверное, не понравилось, что всю мою жизнь кто-то просидит на скамье запасных, наблюдая за моими попытками не забыть, какие из ворот – мои. Да здравствуют их высочество запасные игроки. Моего зовут Ури. Он сажает в машину, останавливает для меня время, минимизирует опасность и поднимает голову.

– Привет, Ури.

Он скалится, дергая головой, избавляясь от челки, и дорожки моих слез выглядят на его лице смехотворно.

– Здрасьте, док.