Мытари и фарисеи

— Ну, тебя еще не спросили, вечно высунешься, не дашь с людьми пого­ворить, — и хозяйка собралась прикрыть дверь в соседнюю комнатку, но лицо уперлось и не хотело прятаться.

— Чего ты мне рот затыкаешь, чего? И так как в тюрьме бедую.

— Началось, — негодующе произнесла хозяйка, — скажи еще, что тебя не кормят, не поят, спать не дают.

Старушка упрямо не давала закрыть дверь в свою комнатку.

— Это ты, Маруська, видишь, что они со мною делают, свежего челове­ка только по телевизору вижу, а так, чтобы поговорить. Вот дожилась так дожилась, никому я, Маруська, не нужна, смогли бы, так живой в могилу закопали, антихристовы дети.

— Мать, ну что ты такое говоришь, не позорь.

— Вы и так опозорились, на грошах помешанные. я вам.

Хозяйке все же удалось отправить старушку за дверь и повернуть ключ в замочной скважине.

— Так оно спокойней будет, а то ведь не даст позвонить. Как кто придет, так обязательно встрянет и начинает учить уму-разуму. Тетя Маруся, давайте в залу пройдем, а Коля пусть телефонует. На межгород через ноль, а потом восьмерка, — пояснила она.

Несколько раз набрал номер коллекционера, но из белой трубки все время доносилось пипиканье, оповещавшее, что номер занят. Подумал: «Востребо­ван человек!»

В боковую дверь громко стучали, и оттуда донеслось: «Открой, кому говорят, открой, а то милицию вызову! Мне с Маруськой надо поговорить, открой!» — опять стук. Под это грозное требование во двор въехала машина, послышались радостное повизгивание собаки, веселый громкий мужской голос: «Мухтарик, это кто тебя так коротко зацеповал? Хозяйка? Ну, сейчас мы ей выделим по полной норме».

В прихожую вошел Рымашевский, высокий, рыжеволосый, в кожаной куртке и новеньких джинсах:

— О, у нас, оказывается, гости! Никак пан Лунянин пожаловал? Каки­ми судьбами? Сколько лет все мимо да мимо. Почему на столе пусто? Где хозяйка? Верка, Верочка, почему на столе пусто? — Он энергично сбросил кожаную куртку, повесил на стул. — Так с гостями никто не поступает, а Рымашевские тем более. — И не дожидаясь жены, несуетливо, но быстро доставал из огромного холодильника котлеты, уже нарезанные сыр, кол­басу. Оттуда же извлек запотевшую бутылку, пояснил: «Виски, шотланд­ское!»

— Вот теперь и разговор пойдет как по маслу. Ну что? По маленькой! — налил в хрустальные рюмки. — Первая — за встречу! Хороший напиток, когда в Польше первый раз попробовал, сказал, что на другой не променяю, даже на коньяк. Нет, в Польше виски не очень жалуют, там водка «Выборова» и все, а мне понравилось. Легло на душу. Так, между первой и второй, как говорят в народе, чтобы и пуля не просвистела. Ты ешь, ешь, — и подсовывал поближе тарелки с закуской, радостный и довольный своей щедростью. — В Ташкенте виски пьют, или о нем и не слышали? Как их там, калмыки, узбеки, таджи­ки, чем они угощают? У них свое, у нас — свое! Я так понимаю, тебя сюда не радость привела? Хотя чего спрашиваю, на твоем лице написано! Будешь еще? Не брезгуй! Школу ведь одну заканчивали, по одним улицам бегали, под одним дождем мокли. Я понимаю, у тебя в армии авторитет, писали про это, а для меня ты свой, просто Колька с Залома. Ты не обижайся.

Рымашевский говорил и говорил. Самодовольство сквозило в каждом его движении, начиная с поднятия налитой рюмки до нанизывания на вилку куска сухой колбасы. Он в родной деревне уже причислил себя к категории тех, кого слушают, чье мнение главное, а остальные или должны выслуши­вать, или убираться восвояси. И я был для него интересен как человек, кото­рый и понятия не имеет о возможностях, какими обладал хозяин, и главное, чтобы человек почувствовал, понял, восхитился им и. позавидовал. Мое равнодушие его только распаляло, даже слегка злило.

— Что, не идет? — и предложил: — У меня еще один интересный напи­ток есть. Давай испробуем! Вера-а-а!

На его требовательный зов Вера появилась, как по мановению волшебной палочки. Подбежала, обняла, погладила по рыжим волосам:

— А я слышала, ты приехал, да мы с тетей Марией как раз фотографии, которые ты из Франции привез, рассматривали. Дай буську, дорогой!

Он подставил щеку, она вкусно чмокнула:

— Что тебе, дорогой?

— Принеси из серванта ту, которую мне в Париже один знакомый фран­цуз подарил! Дорогая, зараза!

Я протестующее поднял руку, и в моем жесте он быстро уловил, что при­несенная бутылка не должна откупориваться, вяло согласился:

— Если гость против, так за ворот лить не будем. Ладно, иди.

Вера, круглолицая, полненькая, крепенькая, похожая на колобок, увен­чанный толстой косой светлых волос, облегченно вздохнув, быстренько, как и явилась, исчезла. Рымашевский пошел переодеваться, а я стал снова названи­вать по телефону, но попытки оказались тщетными. Он вернулся в прихожую в старенькой выгоревшей рубашонке, старых брюках, в старых шлепанцах. Налил себе стопку: