Мысы Ледовитого напоминают

Важно, что окончательный запрет принят уже по возвращении Филарета, царского отца, в Москву из польского плена (июнь 1619 г.). Он, прежде тушинский патриарх, удивительным образом стал по окончании Смуты не узником дальнего монастыря, а патриархом московским и подлинным правителем России, жёстким и упорным. Это значит, что беспринципные тушинцы и романовцы соединились, оттеснив подлинных героев Смутного времени (пожарцев). Так на Руси бывает всегда, но Филарет, кажется, превзошел всех: он начисто изъял из архивов все порочившие его прежние документы[271]. Нам остались обрывки, попавшие в архивы Запада.

В таких условиях антизападный акт, каким часто представляют запрет мангазейского хода, был немыслим, и, следовательно, подлинная причина была не в том, на что упирала челобитная тобольского воеводы, а совсем в ином.

О воеводе Куракине зоолог Борис Житков написал:

«Всего вернее, что боярин заботился не столько о государевой казне, сколько о своей собственной» [Житков, 1903, с. 13].

Действительно, Куракин, способный военачальник Смутного времени, одержавший ряд побед над поляками, сам далеко не был чист: якшался с «тушинским вором» (РИБ, док. 93) и даже был назван изменником за краткий союз с королем Сигизмундом. Однако он отделался ссылкой, как раз в Тобольск, в 1615 году, в кресло воеводы (НБЕ, т. 23, стл. 685).

Очевидно, что двое тушинцев (Куракин и Филарет) теперь объединили усилия, не постеснявшись выставить (актом 1619 года) молодого царя игрушкой в своих руках. Могла сыграть роль и личная неприязнь к мангазейским воеводам, возглавившим протест: Новокщёнова, второго воеводу и бывшего простого ссыльного, вельможи вряд ли принимали всерьез, зато первый из них, Биркин, старший воевода, был прежде видным пожарцем.

Борис Михайлович Житков, зоолог и путешественник

Куракину нужно было проявить свой патриотизм, хотя бы для получения разрешения вернуться в Москву. А сам запрет должен был намного расширить возможности его и его соратников брать «посулы» и расправляться с неугодными. Дело в том, что

«главной причиной царского решения о запрете морского хода явилось не стремление оградить Сибирь от иностранцев. В „смутное время“ Мангазейская дорога в Сибирь была одной из основных, по которой передвигалась крестьянская вольница и беглые в далекие сибирские земли. После ликвидации смуты началось наступление крепостников на крестьян и городское население по всей стране […] Чтобы преградить пути прохода беглых крестьян в Сибирь и из Сибири, царским правительством строились вооруженные заставы. „Каменный путь“ по рекам Усе и Соби был трудным и обременительным, обставленным всевозможными налогами и затратами, а поэтому средний, а тем более бедный крестьянин не мог позволить себе такой проездки в Сибирь» (Потапов И. Ф. Красноярск: история в фотографиях и документах. Красноярск, 2007, с. 14–18).

Верно, но на самом деле Ямальским волоком не могло проходить в год больше сотни беглых, а шли они тысячами. Беглые шли, в основном, как раз путем «через Камень», так что именно его и постаралась Москва ограничить прежде всего. Запомним это для очерка 2, а здесь снова замечу, что поведение тобольских властей вскоре же показало их подлинную цель, весьма далекую от прежде заявленной. Вскоре ямальский путь был забыт, так что в XVIII веке, «в отчетах Великой северной экспедиции… название рек Мутной и Зеленой не встречается» [Житков, 1903, с. 11].

Василий Скалой, географ и историк Сибири, описал историю царского запрета и напрасные протесты сибиряков, которых запрет буквально убивал. Странно, что после этого Скалой восславил князя Куракина как мудрого бескорыстного государственного мужа и заключил [Скалой, 1951, с. 45], что