Мысы Ледовитого напоминают

«охраняя железную дорогу и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которое здесь воцарилось».

Обвинялся здесь не сам Колчак и не его правительство, а «местные русские военные органы», которые «позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир», и требовали авторы лишь предоставления права «к воспрепятствованию бесправия и преступлений, с какой бы стороны они ни исходили». Так что сердиться Верховному было не на что.

По сути, он с чехами согласился, когда сказал своему министру Виктору Пепеляеву по прямому проводу (лента сохранила нам его слова точно):

«Основной причиной неудовлетворительного внутреннего управления является беззаконная деятельность низших агентов власти как военных, так и гражданских», которая «представляет сплошное преступление». Оно лишь «усугубляется деятельностью военных частей польских и чешских».

Однако адмирал укоротить своих атаманов не умел и заштормовал:

«повелеваю прекратить всякие сношения с этими лицами, вступившими на путь политического интриганства и шантажа». Чешское вмешательство «приведёт к полному прекращению движения русских эшелонов и гибели многих из них», и он ответит «вооружённой силой и борьбой, не останавливаясь ни перед чем»[232].

Глядя на те события из нашего сегодня, отрицать заслуги чехословацких и польских войск в белом деле нелепо, но в те дни всё смотрелось иначе. Чехи и словаки (в отличие от поляков[233]) вот уже год не воевали, и отказ их охранять дорогу лишал их, в глазах русского командования, всякого права на внимание; они же требовали себе дорогу целиком, чтобы уехать вне очереди.

Притом чехи в массе гнали паровозы на восток, пока те не выходили из строя [Черкашин, с. 307], и везли огромное количество припасов и награбленного добра[234]. Согласитесь: видеть, как чехи отнимают паровоз у санитарного поезда, чтобы везти себе всё это, невыносимо. Одиннадцать дней Верховный игнорировал меморандум (чего делать было никак нельзя), а на двенадцатый сел писать цитированные протесты. Через полвека Тимирёва вспоминала:

«За окном лютый мороз и солнце.

Он поднимает голову:

— Я пишу протест против бесчинств чехов — они отбирают паровозы у эшелонов с ранеными, с эвакуированными семьями, люди замерзают в них. Возможно, что в результате мы все погибнем, но я не могу иначе.

Я отвечаю:

— Поступайте так, как Вы считаете нужным»[235].

* * *

Дальнейшее малоинтересно для политической истории, ибо гибель «Колчакии» не могло уже остановить ничто, а приказов Верховного всерьёз уже не слушал никто, однако портрет нашего героя нуждается ещё в нескольких штрихах.

Конфликт с чехами замяли, и Колчак кое-как ехал ещё месяц, но теперь министры и генералы стали разговаривать иначе. Совет министров требовал созыва Земского собора, т. е. законодательного парламента, а Колчак хотел ограничиться Земским Совещанием, власти не имеющим. Правительство в Иркутске согласилось и на это, поскольку Совещание могло стать властью де-факто, но Колчак медлил и здесь.

«Разногласие произошло из-за трёх евреев», которых он не хотел включать в состав Совещания, — вспоминал его управляющий делами Георгий Гинс, известный правовед. Но, полагаю, вопрос, как и финский, лежал глубже: Колчак не ждал от депутатов ничего, кроме вреда.

Ещё в начале 1918 года адмирал писал в дневнике (т. е. в письме к Тимирёвой): или демократия захлебнется, или «её утопят в её же крови. Другой будущности у неё нет». Обосновывал он это «законом глупости чисел», заимствованным тогда же у знакомого полковника японского генштаба:

«Решение двух людей всегда хуже одного, трёх — хуже двух и т. д., и наконец уже 20–30 человек не могут вынести никаких разумных решений».