Мысы Ледовитого напоминают

В самом деле, в те дни ошеломительных успехов Деникина и Юденича ошибиться в прогнозе было легко. Стоит, однако, заметить, что Троцкий сказал так о Колчаке в апреле и уже давно, с июня, не считал Колчака главным противником, а после войны вспоминал о своих метаниях по фронтам так:

«Преобладающее число поездок выпало на южный фронт, который всё время был самым упорным, самым длительным и самым опасным»[229].

И, как нетрудно догадаться, вернувшись из-под Питера (где пришлось ему в отчаянный момент самому, шпаку, полк в атаку вести), Троцкий продолжил снимать войска с колчаковского фронта на деникинский. Переоценил себя адмирал.

Вообще же, преувеличение Колчаком собственной роли, удивляющее в приведённом письме, было для него обычно ещё с полярных отчётов. Оно, полагаю, и побуждало его, часто не имевшего своего взгляда (и, видимо, скрывавшего этот факт от самого себя), внимать самым пагубным советам приближённых. Например, прошедшей весной он приказал наступать на Москву, не дожидаясь готовности Деникина, не подозревая того, что видели все умные вокруг — что его камарилья вовсе не хочет делить московские посты и оклады с камарильей деникинской. А теперь, осенью, снова отказал признать Финляндию. Она была готова наступать на Питер, а без её помощи

«белая армия в 25 000 бойцов, если б ей даже удалось ворваться в миллионный город, обречена была бы на гибель»

(Троцкий, т. 2, с. 155).

Этого Верховный правитель так и не понял.

Многого не понял он и не сделал. Зато, эвакуируя Омск, произвёл в генералы хивинского хана. Ещё он объявил тогда же о созыве чего-то вроде парламента. О похожем объявили тогда же генерал Деникин на юге, генерал Миллер на севере и, пару месяцев спустя, даже атаман Семёнов на востоке. (Объявил бы, надо думать, и генерал Юденич на западе, но к тому времени он уже не владел никакой территорией, отбыл в Париж, а остатки его небольшой армии были уже разоружены в Эстонии и отчаянно голодали.) В 1905 году этим приемом воспользовался император, и притом успешно, однако думать о реформе власти, грузя правительство в вагоны, поздно.

Колчак, парадный портрет

Пока в тупике, загаженном годовой стоянкой жилых вагонов, грузились вагоны колчаковских ведомств, на чистой санитарной ветке по ночам в белые вагоны с красными крестами солдаты грузили ящики с золотом. Маскировка не помогла: золото в Чите захватил атаман Семёнов. Золота было много, 43 миллиона рублей, но главная беда была в том, что этим Семёнов возобновил открытую войну с Колчаком, вроде затихшую в предыдущие полгода. Основной золотой запас пришлось везти иначе.

И вот «золотой эшелон» готов к отправке: 29 четырёхосных вагонов, почти полмиллиарда рублей, масса охраны с пулеметами, и, словно спаявшиеся с золотом, старики-финансисты (царского ещё Госконтроля). Эшелон стоит уже двое суток после отбытия (10 ноября) поезда с правительством. Эти два дня, пока «раб долга» (слова Будберга — см. Прилож. 5) не решался оставить ни армию, ни золотой запас империи, оказались роковыми: правительство прибыло в Иркутск через неделю беспрепятственно, а золото и следовавший за ним в одном перегоне Колчак — через 65 дней под конвоем повстанцев.

* * *

А пока поезд беспрепятственно вышел из Омска, шёл уже третьи сутки, и челядь готовилась поздравлять Верховного с сорокапятилетием. Но едва он встал, вышел из купэ и прошёл в салон, офицер-шифровальщик принес из штабного вагона телеграмму: вечером красные вошли в Омск.

Колчак был в отчаянии и ярости, хотел даже отдать главкома под суд, хотя сам был виноват, назначив его[230] и допустив ему помощником того же Ринова. Вообще, в поезде адмирал продолжал смещать сановников, издавать грозные указы, топать ногами и даже бить посуду. Словом, как выражался Будберг, — штормовать.

Замечательно, что сам адмирал полагал поначалу, будто всё ещё движется вместе с армией и командует. Так, через 10 дней пути он сообщал в Иркутск из Ново-Николаевска (ныне Новосибирск):

«Я совершенно связан сейчас театром военных действий, и пока армия не примет вполне устойчивого положения, я не могу её оставить» [231].

Движение поездов было возможно постольку, поскольку соглашались везти чехи, державшие на дороге хоть какое-то подобие порядка. Чехи и адмирал яро ненавидели друг друга, а тут ещё обнародован был «Чешский меморандум», в котором Совет чехословацкого корпуса объявлял дальнейшую службу корпуса по охране и обслуживанию магистрали бессмысленной, поскольку