Мысли

Некоторые попытки прямого подражания тут же объявили невозможность воспроизвести ничего более жизнеспособного — говорится в статье, — чем сухие подражания в изменившемся культурном и социальном контексте, со всей пугающей серьезностью, подтверждающие отработанность прежде всего авторского имиджа подобного рода. Как я надеюсь — говорится там же, — все понимают, что это не относится к самим образцам и авторам их, покрытым несмываемым блеском первооткрывателей и свидетелей истины, явившейся в их время именно в этом обличии (— Разве это было? — Да, да, ты просто забыл! — Странно, уж больно современно это звучит! — А ты забыл о провидческих возможностях и даже обязанностях и функции поэта-исследователя? — Да, да, конечно! —). Дальше, если вкратце, было про то, что если не касаться подробно социально-культурного контекста и, соответственно, артикуляционно-презентативных задач культуры времен Розанова и футуристов, можно все-таки остановиться на времени обэриутов и отметить, что в момент складывания их поэтики (так и было написано: складывания! — а я разве что говорю! — нет, но ты смотришь как-то так! — как это так? — как-то так, особенно! — хорошо, больше не буду), значит, в момент складывания (почему ты так странно смотришь? — как я смотрю? — странно! это же не что-нибудь другое», а наука! — а я и смотрю как на науку! — ну ладно), в момент складывания их поэтики, отмечался крах старой культуры, социальных и государственных языков, объявившийся у поэтов категорией тотального абсурда как основной философско-поэтической категории, осмысляющей бытие и проявляющейся, соответственно, на всех уровнях построения произведений искусства и литературы, в частности — семантическом, грамматическом и версификационном. Дальше вкратце: небольшие островки возможных новообразований, кристаллизация новых языков и менталитетов (появившихся, скажем, в поздних прозаических произведениях Хармса и предчувствующих возрастание монолита имперско-государственного менталитета и высокого государственно-идеологического языка) не давали возможность делать ставку на них как на конструирующие элементы общекультурного сознания (либо противостоять ему) и поэтики. Посему весь положительно-структурный акцент был перенесен на принцип авторской игры, типологически сходный с индусским понятием Лила (божественная игра, порождающая в мире феноменальном Майю — миражность реального мира) — вот так сказано.

Дальше от слов: «Если следовать некоему, уже даже некоторому, уже даже в некоторой степени извращенному…» — 30 строк до слов «не всегда однозначен», мы опускаем, так как идеи, здесь представленные, бывшие в свое время оригинальными и почти шокирующими, в настоящее время, благодаря их беспрерывному, и не всегда корректному, цитированию, стали уже почти общим местом! — А может, все-таки повторим! — Нет, нет! — Ну все-таки, давай! ведь наука все-таки! — Вот именно потому, что наука, потому, что она не терпит подобного рода безвольного самоповторения, именно поэтому и не будем.

Теперь я скажу слова, которые хоть и были сказаны, но я скажу с новой силой, вкладывая в них совсем новый смысл, правда, пересекающийся, иногда совпадающий, а иногда и полностью налагающийся на смысл старый. — В наше время культурная ситуация представляет совсем иную картину, с иными исходными данными и с иными болевыми точками культурного сознания, требующими артикуляции как на глобальном уровне образа «поэта эпохи», так и на конкретных стилевом, языковом и жанровом уровнях.

Обычно основным поэтическим сознанием бывает философствующее, либо историософствующее сознание. Как правило, другие типы сознания заходили в творческий тупик по причине несводимости в пределах литературы пластическим способом разных языковых менталитетов. Наиболее ясно это обнаруживается в случае с филологическим, то есть рефлектирующим по поводу текстов, сознанием, сознанием талмудическим, толковательным, сознанием хранителей мудрости. Дальше мы опустим большой кусок! — Но ведь дальше было что-то про Рубинштейна! — Ну и что, что про Рубинштейна! а мы опустим! — Так ведь про Рубинштейна! — Да ничего существенного там не было! — Ничего существенного? — Ничего! — А не про то ли, как ты завидуешь Рубинштейну? — Ну и что? — А ничего! — А он что, не завидует мне? — Нет, он тебе не завидует! — Ну и пусть! пусть! а я завидую! да! да, завидую! вот я такой! завидую! ну и что! кто мне чего скажет? просто я честный и искренний! а остальные все скрываются, суки, таятся! а сами завидуют! завидуют! завидуют! А я честный! вам, бляди этого не понять! но я завидую по-хорошему, не как вы, сволочи, бляди! вы по-плохому, по-черному завидуете, потому и молчите, скрываете! а я завидую по-хорошему! а вы все по-черному, суки! сволочи! бляди! — Ну, успокойся, успокойся, не волнуйся! — А я и так не волнуюсь. Дальше от слов «Ну и что, что про Рубинштейна» до слов «суки! сволочи! бляди!» мы опускаем.