Мысли

Собственно, основная работа происходит в достиховой сфере творческого сознания, когда словно пальпацией или молоточком нащупываются болевые точки ситуаций, от прикосновения к которым вздрагивает все тело языка, отдавая по нервам в глубь и в будущее. И погруженный в это прислушивание и прослушивание понимает, что в обстановке экстатически общегосударственного, но и безвыходно-общенародного культа Пушкина меньшим безумием будет требовать у него разрешения от бесплодия, нежели по-мандельштамовски сокрушаться, что число умеющих читать далеко не равно числу умеющих читать Пушкина. А когда это было возможно? И когда будет? И не то важно, что он живет не тем способом, каким хотелось бы филологу, — живет, каким может жить. И сквозь негрский облик его, сквозь усатые лица героев войн, высокие лбы наших современников, сквозь газетные карикатуры приходят к нам вековечные образы спасителей отчизны и кормителей отечества, образы страдальцев за народ и правду, образы «наших» и «врагов» наших. (Об этом, кстати, и история про ферганского художника в начале нашей истории.) А мандельштамовско-ахматовские грекоитальянизмы, некогда живо и трагично заселившие воздух поэзии (соответственно, судьба этих поэтов — судьба последних эллинов, доживающих свой век среди варваров), в наше время являются поэтам неким подобием вурдалаков, не имеющих иной пищи в нашем мире, кроме разве крови самих творцов, которую они и выпивают без всякой благодарности и оплаты.

Да, дело приняло весьма зловещий оборот, мной самим поначалу вовсе не предполагавшийся. Оборот вполне зловещий и для меня, в смысле возможных для меня последствий по причине гневной, но вполне справедливой реакции со стороны поклонников не только Мандельштама и Ахматовой, но и культуры вообще, в широком понимании. Да и я их всех (включая Культуру) люблю, и много чего еще люблю, и многих люблю, а Пушкина, Мандельштама и Ахматову — так особенно между прочих. Но ведь и жить хочется. Видно, своя боль берет свое, а пишу я, естественно, о том, о чем болит.

И поскольку уж начал я это повествование с весьма забавной сценки, то и закончить хочу подобной же, тем более что она, как мне кажется, достаточно верно отражает ситуацию художник — народ. Вот она: Едет телега, стоит мужик. Мужик просит подвезти его. «Садись, — отвечают ему. — Давай, запевай!» — «Да я не знаю». — «Запевай что-нибудь!» — «Да я не знаю». — «Запевай!» Тут попадает у мужика нога в колесо, и орет он: «Ой, нога! Нога!» И все хором подхватывают: «Ой, нога-а-а! Нога-а-а!»

Нам даны духовные очи-крылья и сердца ясновидящий мотор! 1980-e

В самый пик социальной и экономической стагнации советского общества, в период так называемого (кстати, неудачно) застоя, высший эшелон политической и идеологической власти был сосредоточенно занят странным на первый взгляд занятием, ошибочно идентифицируемым на Западе с его собственными манипуляциями в прикладной и операциональных сферах идеальной политики <и> действенной идеологии.

Московские дряхлые хитрецы отыскивали точное, единственное определение к имени Социализма: Реальный Социализм! Построенный Социализм! Завершенный Социализм! — а? не так? не то? что? не работает? а?

Всякому, кто знаком с практикой тайнознания и магии, известно, что единственный истинный метод общения с окружающими нас явлениями обманчиво-злонамеренного мира — это вызнать, выпытать, угадать, обнаружить, постичь единственно реальное, тайное имя каждого из них, произнеся которое с улыбкой и торжеством мы заставляем их содрогаться, поворачиваться к нам лицом, отвечать на наши вопросы и служить, служить, служить нам!

Однако судорожность и результативная беспомощность незадачливых кремлевских колдунов в их попытках подобным образом овладеть ускользающей жизнью (как, впрочем, и любым другим способом) явили их полнейшую бесхаризматичность и, по-видимому, уже полнейшее отсутствие представления о какой-либо технике, методе, последовательности ритуальных жестов. Однако бездарность не мешала их ощущению и просто реальной памяти существования подобной практики.

К сожалению, нынешние как общественно-политическая ситуация, так и тенденции развития культурного сознания в России не потворствуют актуализации и ясному осмыслению этого рода овладения действительностью. Память умирает, оставляя разрозненные атавистические осколки всего этого и полнейшее неведение! дикость! ужас! ужас! ужас! кошмар! хляби разверзшиеся! потоки, потоки огненные! провалы немыслимые! за что бьешь?! — кабы знал, разве так бы бил!!!