Мысли

В его произведениях меня прежде всего привлекала пластичность языка. Я всегда с большим удовольствием читал все, что он писал, а сама тема меня нисколько не останавливала и не отталкивала. Но больше всего в его вещах поражала авторская самооценка, весьма уничижительная. У литераторов того времени авторская самооценка была принципиально иной. И у диссидентов, и у официальных писателей, и у авангардистов она разнилась, но ни у кого из них не было отношения к себе как к некой песчинке, букашке. И даже отсылы к Розанову в понимании творчества Харитонова мало что объясняют, потому что схожая в чем-то с харитоновской розановская позиция самоуничижения сейчас используется авангардной литературой, разбавившей ее изрядной долей иронии, но в ней нет той пронзительной искренности, с которой все это написано у Харитонова.

Харитонов был человеком доконцептуального мышления. Говоря об имидже Харитонова, нужно учитывать уровень различия, который всегда существует между реальным человеком и персонажным автором. У него не было сознательного выстраивания имиджа. И в том, как он вел себя со своими учениками и знакомыми, я видел больше искренности, нежели игры. Он принадлежит к числу литераторов исповедального направления, даже в большей степени, нежели, скажем, Лимонов или Саша Соколов. Соколов — стилизатор, Лимонов — мистификатор, он разыгрывает свой имидж и в литературе, и в жизни.

В той литературной ситуации даже заявка нового авторского имиджа, этой темы и работа с подобным языком — все это было необычно, поэтому Харитонова нельзя свести просто к воспроизведению какой-то старой традиции, продолжателем которой он, безусловно, был. Его творчество развивалось на фоне, в контакте и во взаимоотношении с новым высоким государственным языком, который во времена обэриутов еще не существовал (старый государственный язык тогда уже полностью распался, а нового еще не было), а Кузмин соотносился с совершенно другим государственным языком, и, главное, с новым психосоматическим типом окружающего населения.

Харитонова отличает прежде всего, конечно, та языковая среда, в которой он формировался как писатель. Язык культурный в значительной мере ведь был ориентирован на язык государственный, даже поэзия Пушкина уже стала восприниматься как часть официального государственного языка, язык религиозно-духовный находился под запретом, и для многих людей, выросших в советское время, он был непонятен и даже чужд. Творчество Харитонова самобытно по отношению к его предшественникам, так как он просто не мог воспроизвести их культурно-языковой менталитет, поскольку работал с другими языковыми структурами.

Что касается «Каталога»[83], то это был замысел шестерых прозаиков, и Харитонов меня пригласил в качестве единственного поэта, познакомил с остальными участниками сборника. События, связанные с ним, следовали с катастрофической быстротой. Мы составили альманах, отдали письмо в управление культуры ЦК, сразу начались обыски, вызовы в ГБ, знаменитый визит милиционера — все это валом катилось, и Харитонов исключительно нервно реагировал. Наступило дико жаркое лето, я был в Ленинграде и зашел к Кривулину. Ему позвонил, кажется, Козловский, и я увидел, что он изменился в лице. «Харитонов умер», — сказал он. Мне стало нехорошо. Я тут же поехал на вокзал и взял билет.

Отпевание было в церкви на Ордынке. Пришли все друзья Евг. Влад. и ученики, многие литераторы, с которыми он познакомился в самое последнее время, в процессе составления «Каталога».

Судьба рукописей Харитонова складывалась не очень удачно. Темная история произошла с его архивом, который, кажется, выкрали из его дома. Говорили, что это сделала его мать, потому что она очень боялась, что это будет где-то опубликовано, у нее существовало свое представление об образе сына. Один экземпляр «Под домашним арестом» все-таки удалось переправить за границу, он попал к Аксенову. Естественно, читателей не прибавилось, поскольку тексты ходили в каких-то узких кругах. Когда началась перестройка, основные «культурные рычаги» оставались в руках людей определенного менталитета. Сейчас, как мне кажется, проблем с публикацией произведений Харитонова уже нет, сложность заключается в определении его иерархического положения в русской культуре. Очень трудно возрождать образ писателя, который вообще не был известен. Сейчас критическая масса его известности уже достаточна, чтобы культура воздала Харитонову должное.

Я думаю, это явление уровня Венедикта Ерофеева, Владимира Сорокина, Лимонова, Саши Соколова, хотя, конечно, трудно ранжировать ушедших авторов с продолжающими писать, поскольку последние могут кардинально изменить и свой имидж, и свое творчество, и свое место в литературе. Во всяком случае, Харитонова можно смело назвать в десятке имен, представляющих русскую литературу XX столетия.

Сложен вопрос о презентабельности Харитонова для западного читателя. Он вполне переводим, но его творчество не входит в разряд бестселлеров, и вряд ли оно сможет заинтересовать, удивить или шокировать массового читателя.