Мы вышли рано, до зари

Иван Никанорович в первый же день загляделся в окно, чуть раздвинув занавесочку, уловил плеск несмолкающей воды и почувствовал застойность и неподвижность времени, которое будто остановилось тут и не собиралось трогаться с места. Хлюпало и булькало за окном; в тени неподвижных тополей, в чуть приметной отсюда канавке полусонные гуси и утки цедили плоскими клювами мутную пульпу, донную воду с илом и песком; за стареньким измызганным столиком сидели под тенью тех же тополей до черноты загорелые степнячки в платках шалашиком и неслышно о чем-то переговаривались. Привезший их сюда чабан, молодой горец, копался в мотоцикле.

Все, что видел за окном Иван Никанорович, говорило ему о бесконечности жизни, о вечности и о том, что он давно уже, с незапамятных времен, живет на этой земле, что он уже стар.

Однако не хотелось Ивану Никаноровичу сознаваться в своей старости. Дома у него осталась молодая жена, благословила его на эту поездку и на это предприятие — объездить своих учеников и написать о них книгу. Да и в памяти еще слишком свежи были дни, когда он выходил на кафедру и чувствовал себя властителем дум. Правда, каждый раз, когда поднимался на сцену, где стояла кафедра, каждый раз чувствовал он напряжение и даже ловил себя на том, что робеет чего-то, как будто первый раз всходил на эту трибуну. Каждый раз он шел как на бой, как бы вступал в сражение с этой стоглавой гидрой — так воспринимал он аудиторию. И каждый раз, правда, побеждал ее, чувствовал свою победу уже в первые минуты лекции, и это было его высшим счастьем. Был он тогда по-фронтовому строен и ловок, еще не снял военного кителя и своих офицерских бриджей, ходил, поскрипывая сапогами, и его пружинистый шаг, энергичный скрип сапог распространяли вокруг уверенность, удачливость в делах, гармонию преуспевающего человека. На Ивана Никаноровича можно было тогда любоваться, нельзя было смотреть равнодушно. И, как выяснилось позже, равнодушных и в самом деле не было. Студентки чуть ли не поголовно были влюблены в него. А когда случилось несчастье, умерла жена, и он сильно погрустнел и осунулся, эта любовь и обожание вспыхнули с новой силой. Его жалели, ему сочувствовали, его любили, и каждая из обожательниц, не задумываясь, готова была прийти на помощь, разделить с ним его горе и его судьбу. Ему до сих пор еще стыдно становится от той нелепой и глупой записки, которую бросили ему из аудитории. Стыдно и в то же время как-то обжигающе радостно. «Дорогой профессор И. Н., у вас не застегнута ширинка», — было написано в той записке, и подпись: «Любящие вас студентки».

Все видел бывший фронтовик, но такого не ожидал. Он весь залился краской, скрылся за кафедрой, не переставая говорить, поправил туалет и снова вышел на авансцену, мучительно давил в себе позорную неловкость и разжигал свою патетику. Он читал свой предмет всегда возвышенно, потому что был верующим марксистом. Когда овладел собой и вошел в привычный ритм, снова поступила записка. «Теперь все в порядке», — писали те же любящие студентки. И теперь еще, вспоминая этот казус, он невольно краснел и стыдился. Хотя все это потом было не один раз предметом веселых воспоминаний и шуток, потому что одна из тех любящих студенток стала впоследствии женой Ивана Никаноровича. Она-то и увезла его потом, когда он вышел на пенсию, в этот Кенигсберг, то есть Калининград.

Михал Михалыч как раз принадлежал к тому последнему поколению студентов, которых он любил и которые любили его, своего уже стареющего профессора. После пошел другой народ. Что-то разладилось во взаимоотношениях профессора со студентами, рассогласовалось, новые требования встали перед учеными наставниками, и кто не отвечал этим требованиям, тот или терпел позорные минуты, то есть гнул свое под общее невнимание, под кривые усмешки аудитории, или уходил, если был честен перед собой и людьми. Верующий марксист перестал удовлетворять эту стоглавую гидру, очень много там накопилось скептического прихмура, кривых улыбок, безжалостных голов, готовых поставить лектора в тупик, озадачить его наглым и бесцеремонным вопросом.

— Вот вы говорите, профессор, что у нас все растет и растет, приводите цифры роста, а есть ли у нас что-нибудь такое, что не растет, а, наоборот, уменьшается, пропадает? Если есть, то что именно?

Ведь явно же неискренний вопрос, издевательский, полный почти неуловимой иронии и даже — что вообще недопустимо — сарказма. Но отвечать-то надо, нельзя оставить вопрос без ответа. И вот выкручивайся. Ищи то, что не растет, а наоборот. Перебирай в уме всякие пережитки прошлого, которые уходят в прошлое, всякие язвы, доставшиеся по наследству от старого мира, а это довольно трудно — все вспомнить, и вот первые осечки, затруднения.