Мы вышли рано, до зари

— По доброте своей, по доброте. Какой я профессор?! Вот и ушел, говорите, рано. Отчего? Оттого, Михал Михалыч, что пороху не хватило, хотя и не робкого десятка, на фронте закалялся. Тут-то оно посложией, чем на фронте было. Народ пошел — не приведи господь! С подковырками, с усмешечкой, Михал Михалыч. С такими непросто. Вы были золотые ребята! С вами было просто, вы нашим духом дышали. А теперь — не поймешь.

— Да были они у нас, на практике! Такие ж ребята!

— Такие, Михал Михалыч, да не такие. Это они тут, на практике, пай-мальчики и пай-девочки, а там, в аудитории, — все с прихмуром, с подначками да подковырками. Вопросики задают, не стесняются. Нет, вы их, Михал Михалыч, плохо знаете.

— Да ну! — Михал Михалыч как бы отмахнулся, не поверил. — Такие же хлопцы, какими и мы были!

— Не скажите, Михал Михалыч, не скажите… — А про себя подумал: недопонимает, не знает нынешнюю молодежь. — Не-ет, Михал Михалыч…

— И чем же, Иван Никанорович, они не понравились вам? Ведь вас всегда любили студенты.

— Было дело. Когда-то было. Теперь все по-другому. Я, Михал Михалыч, вовремя ушел, вовремя, даже подумать страшно, если бы остался до сегодняшнего дня.

— Не понимаю, — Михал Михалыч покрутил головой. Он не хотел верить в какие-то особые трудности с нынешними ребятами.

— Нынче они, Михал Михалыч, ничего на веру не принимают, даже от нас, от старших, все проверяют, перепроверяют, анализируют и просто ставят нас, стариков, в неловкое положение. И делают это с большой охотой.

— А чего ж бояться? Пускай проверяют. Наше-то дело правое!

— Это все так. Но пока ты докажешь им, семь потов с тебя сойдет, а бывает, что и не достигнешь цели, так и уходят они с ухмылочкой.

— Ну а там? Как вы там устроились, Иван Никанорович?

— Там у жены старшая сестра, к ней мы и поехали, жена настояла. Там ничего. Но первое время трудно было. Один эпизод, Михал Михалыч, запомнился мне на всю жизнь. Приехали мы, огляделся я, стал с городом знакомиться. Сел, знаете, на трамвай и поехал. По кольцу. Вышел возле разваленного храма какого-то. И вот подхожу к развалинам: битый кирпич, стены порушенные, одним словом — остатки после взрывов. Может, наши, может, они сами подорвали. Но вот посреди этих развалин стоит целенькая черная плита, стоймя стоит, абсолютно целая, и мрамор черный, гладкий, видно свое отражение. А под ним другая плита лежит, тоже черный мрамор. И на плите написано золотом, по-немецки, что здесь покоится прах Иммануила Канта, немецкого философа. Кругом развалины, брошенный немцами город, не добровольно, конечно, брошенный, бежали они отсюда, остатки разгромленного гарнизона, своего философа оставили. А потом город вообще перешел к нам. Впечатление, когда смотришь на эту плиту, на могилу его, трудно сформулировать. Бежали немцы и бросили своего философа чужому народу, на милость нашему народу бросили. Знаете, в душе я чувствовал такое, что словами не скажешь. И вот под этим настроением я находился все первое время. Субъективный идеалист, реакционный философ, а с нами остался. Странно, правда? Даже сейчас, как вспомню, так меня жуть какая-то берет. Вот судьба. И теперь уже не слышит он в своей могиле немецкую речь, все по-русски говорят, только по-русски. Идеалист, а все равно жалко. Сильное впечатление.

— Да-а… — Михаил Михалыч покрутил головой. — Интересно.

— Глядел я тогда на золотые буквы, на эту знакомую фамилию, и как-то, сам не знаю в чем, но вот чувствую что-то общее между ним и мной. Может, и правда мир до конца непознаваем? Черт его знает. Можно идеалистом стать, агностиком. Конечно, трезво-то понимаю, а вот чувство такое, что не выразишь. Его бросили тут чужим людям, а меня вроде как изжили, не нужен я оказался. Отстал от жизни. Вот петрушка! И долго, Михал Михалыч, не давал он мне покоя, этот Иммануил Кант, субъективный идеалист. Долго во мне обида какая-то стояла, и в этой обиде он вроде рядом, со мной вместе. Вот не думал, не гадал. Это от безделья, конечно, сейчас все прошло, все стало по своим местам. А все же неприятные воспоминания, да…

— Ну это вы, Иван Никанорович, в дебри залезли, рано ушли с работы, вот и пошли эти переживания, лишнее полезло в голову.

— Так, так, Михал Михалыч. Но все же я хочу про вас расспросить, а сам себя перебиваю. Расскажите-ка про себя, после института. Как и что?

Михал Михалыч подскочил на диване, лысинку потрогал, задумался.

— Что же рассказывать, Иван Никанорович? Работал.

И он стал перечислять свои труды и дни. Откуда куда перевели, куда выдвинули, потом как приехал в эту Цыгановку директором. Все как-то анкетно, скучновато получалось, ничего живого, чтобы для книжки было выигрышно. А Иван Никанорович затруднялся, что бы такое спросить, какую задеть сторону, чтобы интересно было. Он только протянул задумчиво и грустно:

— Да-а… Михал Михалыч. Ухватиться не за что. Все надо самому пережить, тогда станет ясно, что к чему. Ну, а проблемы какие у вас? Есть же проблемы?