Мы вышли рано, до зари

— Да всю жизнь! С семи лет работаю. Сперва погонычем, пастушком, сакмалы пас, потом на разных работах, на тракторе, на комбайне, и вот уже двадцать лет шоферю.

— Ну что, будем изымать? У кого? У нашего кормильца, у рабочего человека? Не стыдно, товарищи судьи? Вот уж верно, — сказал в конце прокурор, — один с сошкой, а семеро с ложкой. Неужели семером навалимся и будем изымать у честного труженика?

И добился. Отменили первое решение. Сказали:

— Иди, Ларин, живи в своем доме и не беспокойся. Работай.

Вот человек. Прокурор — а какой справедливый. Ну, и стали жить. А теперь уже старшенькая, Зоя, невестой стала, розы носит ей ухажер.

Нынче Сережа с напарником, с младшим Сережей, на прямое комбайнирование выехал. И первый, кто подкатил к ним за зерном, был Ларин.

— Зойкин отец пожаловал. — Сережа сразу же остановился. Вышел из кабины, а навстречу по лестнице поднимался водитель, Зойкин отец.

— Здорово, молотильщик!

— Здравствуйте, дядя Петя.

— Ах, это ты, зятек? А я и не признал сначала. Тогда по-родственному здорово, — Ларин протянул две руки и крепко приобнял комбайнера за плечи.

— Как Зоя там, дядя Петя?

— Как еще? Помирает, мать говорит.

— Ладно, привет передавайте. — Сережа достал талон и передал Ларину. — Вы как подгадали, только что бункер заполнили. — Посмотрел вниз, машина стояла под рукавом, Сережа включил шнек, и пшеница хлынула из рукава в кузов. Пока Ларин расписывался в получении зерна, пока перекинулся словом-другим с Сережей и его помощником, кузов был полон. Попрощался за руку и быстро соскользнул по железной стремянке вниз. Из кабины снова помахал рукой и тронулся. Тронул свой комбайн и Сережа. Разъехались. А на душе — как праздник. Надо же, повезло. Отец обязательно Зойке доложит, видел, мол, твоего, работает, герой. Хлеб у него брал. А Зойка? Конечно, вспыхнула вся, глазами сверкнула, потом в сторону отвела и застеснялась, но уже поздно стесняться. Выдала себя до конца.

Ну ничего. Еще сколько осталось? Дней семь, не больше. Потерпим.

Весь день Ларин возил хлеб от Сережиного комбайна. Уже стемнело, включили фары, а комбайн все не останавливался, все сновал по своему полю, и каждый раз Ларин говорил:

— Ну давай еще одну, и хватит.

Но приезжал, нагружался, снова обещал Сергею, что приедет еще разик. Было уже два часа ночи, когда Сережа подумал, что пора бы уже и кончать, но к нему опять летел грузовик Ларина. Остановился, набрал зерна, расписался в получении и тут наконец сказал:

— А ты с характером парень. Думал, попросишь пощады, а ты и меня на измор взял. Хватит. Больше не приеду. И тебе на отдых пора.

В тусклом полусвете ночи лицо Сережи было совсем черным, и из этого черного пятна выступила белая полоска зубов. Сережа улыбался.

— Смотрите, дядь Петь, если хотите, мы еще можем походить, нам что!

— Все, все, техника должна отдохнуть.

— Эх, — вздохнул Сережа, — если бы чуть-чуть пораньше, я бы с вами смотался на село. — Вздохнул еще раз, потоптался на месте, но Ларин не стал уговаривать ехать с ним, даже не предложил, и Сережа повернулся к своему комбайну.

На стане он поставил машину на место и не спеша, вразвалочку направился с помощником к мазанке.

Как всегда, улегшись в кровать, Сережа первым делом подумал о Зое. Не подумал, а как бы встретился с ней и вел свой разговор. Лицо ее видел перед собой, слышал голос, тихий, певучий, и перед тем, как вытеснило ее из головы дневными подробностями, он в первый раз отчетливо сказал самому себе: хватит, не буду ждать, до армии возьму и женюсь, прямо сейчас. Такого, правда, еще не было на его памяти, чтоб на школьнице. Не было — так будет. Пойду в армию женатым. А что? Если, конечно, Зоя или родители не заартачатся, не упрутся. Жить-то не им, а нам! А Зою можно убедить, не в старое время живем. С этой счастливой мыслью он и уснул, освобождаясь от мелькания, от толчеи каких-то мелочей, застрявших в голове. Угасал постепенно свет ослепительного дня, затихал в голове шум мотора, шум работающего на полную катушку барабана и трансмиссий огромной машины, все уходило из головы, одно за другим освобождало ее. Сережа проваливался в мягкую ямину сна.

Ни степная птица, ни запоздалый шофер, ни лай потревоженной собаки — ничто не нарушало огромной, нависшей над огромной степью тишины. Кто-то похрапывал в глубине комнаты, но Сережа уже не слышал ни тишины, ни слабого похрапывания наработавшегося человека.