Мы вышли рано, до зари

Савва Фотиевич стоял у ворот, в проеме открытой калитки, держась рукой за стояк и облокотись на эту руку. Пропустил Михал Михалыча во двор и уже там поздоровался за руку. Приобнял его и повел в дом.

— Заодно уж и побачитэ, як живут пенсионеры.

Конечно, Михал Михалыч понимал, что сразу не сможет старый директор побороть в себе обиду, вот она и вылезает то в одном, то в другом месте. Ничего, привыкнет. Главное, самому не сбиться с верного тона, держаться поскромнее.

— Ото ж моя жинка, познакомьтесь. Граня, иды ж гостя привечай, новый директор прыйшов.

Полная женщина с хорошей осанкой, непокрытая голова в серебре, выплыла из комнат в мягких шлепанцах и, поклонившись, протянула руку:

— Аграфена Васильевна.

Однако же в глазах Аграфены Васильевны Михал Михалыч тоже приметил неловкость, потому что не успела как следует спрятать обиду, общую с Саввой Фотиевичем. Да, вот вчера еще была директорша, а нынче жена пенсионера, но мы считаем, от жизни не спрячешься, и особо не переживаем, какие есть, такие есть. Все правильно, так примерно и рассуждала Аграфена Васильевна вместе с мужем, а глаза говорили другое, а в глазах еще осталось то первое чувство, которое навалилось на них, как только было объявлено старому директору, что он уже не директор. Куда ж денешься? Все люди. Тем более что есть и постарше, а занимают свои должности. За примерами не надо далеко ходить.

Для порядка или по привычке Аграфена Васильевна смахнула невидимую пыль со стола и пригласила:

— Сидайтэ.

Присели за круглым столом в первой комнате. Мягкая мебель для отдыха, журнальный столик, телевизор, книжный шкаф и конечно же, ведь он хоть и северный, а все равно Кавказ, конечно же ковры. И на стенках, и на полу. Мягко в комнате и полусумрачно. Садись, отдыхай, можно и разговаривать, вести тихую беседу. Но — русские люди! Друзья ли, враги, родные или дальние, все равно без этого не можем пока. Давай-ка нам, Аграфена Васильевна, чего-нибудь для разговору и закусить грибочка-огурчика, сальца украинского и хлебушка домашнего, да поживей. И вот уже по щучьему велению все на столе.

— Как вы, Михал Михалыч? Може, вам винца? Я шахтер, уважаю только белую, московскую.

— Да у меня, Савва Фотиевич, нету определенных привычек.

— Ага, ще молодой. Ну и добрэ, — Савва Фотиевич налил в рюмки. — За знакомство.

Выпили. Вилочкой стали доставать с тарелок ломтики сала, чуть ли не в две ладони толщиной, свое сало, домашнее.

— Ну что же, Савва Фотиевич, ничего живете, а я еще не обжился. Въехать въехал, а в доме как-то пусто, не очень уютно. Жена уж на работу пошла, и дня не с хотела сидеть, дома ребята, голые стены.

— Ничего, обживетесь. И старость, Михал Михалыч, никуда от вас не денется. Она ко всем приходит. Думал ли я?

— Вы еще крепкий, Савва Фотиевич, я надеюсь на вашу помощь, мы еще поработаем.

— Та я ж уже наработался. Начальство считает, шо хватит уже, надо отдыхать. Хорошо, Михал Михалыч, успел Дворец культуры построить, теперь хоть на бильярде играть есть где. Не играете? А то сразимся как-нибудь?

— Та малость играю. В горкоме комсомола занимались в свободную минуту.

— Ну тогда устроим турнир. Новый директор против старого. Ото будет!

Посмеялся Михал Михалыч. Представил себе картину этого сражения. Нет. Пока надо воздержаться, подумал так почему-то.

Еще по одной выпили.

— Вот, Савва Фотиевич, шел я посоветоваться, а с чего начать, не придумаю. Все новое для меня. Все надо спрашивать.

— Та ото ж само и со мной було. Приехал с Донбассу, шахтер, после войны. Разруха, ни машин, ни скотины, поля запущены. А я ж человек городской. Вот, думаю, влип. Ни, ничего. Все образуется. А вы, можно сказать, тутошний, пойдет как по маслу.

— Людей не знаю, хозяйство не знаю. Сейчас провел первую планерку, приглядывался к людям. Вроде все хорошие, понравились все. Буквально все. Но так же не бывает? Вот хотел, чтобы вы пояснили бы каждого из штаба.

— Та чого ж тут пояснять? Все на месте. Один получше тянет, другой чуть-чуть похуже, но все тянут, все на месте. Кажись, только Сирота нэ дужэ надежный человек.

— Парторг?

— Вин. Як кажут, по глазам сирота, а по духу разбойник. Тыхый, тыхый, а у горком став пысать на мэнэ. Таких надо знать зараньше, пока воны под монастырь не подвели. Такый тыхэсэнький, а вот же… Тыхих нэ люблю. И швыдкых дуже — тоже нэ люблю.

— А швыдкий кто, Савва Фотиевич? Есть такой у нас?

— Та Коваль Анатолий Васильевич. Вин як на иголках. То на ферму, то на поле, то к комбайну, то туды, то сюды. Вы, говорит, Савва Фотиевич, дуже много у кабинете сидите. Та шо ж я, не знаю, где мне находиться? А чого я буду гастролировать по степи? Не, дуже швыдкий. А умничает. Шо я вам посоветую, так это одно: нэ надо умничать. А надо выполнять. Вот закон. Выполняй и не умничай! А тот Коваль все время то с одним, то с другим лезет, а може, вот так давайте, а може, вот так. Та посиди ты спокойно, не умничай, а помогай выполнять! Не… Это не по моей натуре. Если все в государстве начнут от так швыдко бегать та умничать, мы и с места не стронемся. Все будем на одном месте бегать туда-сюда.