Мы вышли рано, до зари

— А вот так не скажешь, кто есть кто, — вроде с удивлением отозвался Михал Михалыч. Однако же в чем-то уже не соглашался с Саввой Фотиевичем.

— Ну так шо, бог, кажуть, любыть троицу?

— За ваше здоровье.

Выпили по третьей. И хватит. Молча пришли к этому согласию. Хватит. Аграфена Васильевна по просьбе мужа принесла чай. Конфеты и печенье. Варенье также. Чай хорошего золотого цвета. И пахнет хорошо.

— А это все убери, Граня.

Убрала. Чтобы никого не смущало.

Михал Михалыч был доволен, что решил навестить старого директора. Нет, не советы ему были нужны. Его беспокоило другое. Вот он ходит, сидит в конторе, слушает людей, осваивает телефоны, а внутри беспокойная мысль, будоражит, не дает забыть, что совсем недалеко, в своем доме, сидит старый директор, сидит и думает, что он не директор, а оскорбленный и обиженный человек, и что ему делать, не знает. Точит старого директора какой-то червяк. Он и нового точит. Кажется, что забрался в чужой дом, за чужой стол и давай командовать, а хозяина вытолкали вон, он смотрит со стороны и неизвестно о чем думает. Хотя в общем-то известно. Так нельзя начинать жить в чужом доме. И пришла мысль пойти посоветоваться. И хорошо, что пошел. Это старый директор понял и оценил. Ему как-то легче стало.

Словом, сидели старый и молодой и были в эту минуту, после третьей рюмочки, довольны друг другом. Сняли с души каждый свой груз.

Михал Михалыч вспомнил, как секретарь горкома, уговаривая пойти на хозяйство, рассказал о своем разговоре с парторгом. И разговор этот затеял не Сирота, а сам секретарь. Как там, мол, старик, не пора ли ему отдохнуть, как считает парторг? Ну что парторг? Он считает, если говорить откровенно, пора. Сиднем сидит в кабинете, трудно мотаться по полям и фермам в таком возрасте, да и в кабинете в сон часто клонит. В голову старую уже не лезут бесконечные заботы по хозяйству. Пошел самотек. Как течет, так и течет, куда вынесет, там и будет.

Вот такой разговор был. И через какие каналы, никто не ведает, но достиг ушей Саввы Фотиевича. И затаил старик на этого Сироту обиду. Разговор обернулся, благодаря ступенчатому каналу информации, письменными докладными. Тыхэсэнький. А как было добрэ вместе. Вместе ж добывали проект Дворца, а это гордость теперь на всю округу, даже районные мероприятия часто проводят тут. Нигде, даже в городе, нету такого помещения. А сколько было беготни, споров с маловерами. Фундамент подняли, стали думать дальше. С этим же Сиротой ездили за сто верст в Арзгир смотреть на их Дворец. Все облазили, выглядели, все лучшее взяли себе, что-то сами додумали, и получился всем на диво. Войдешь в зал, что тебе Большой театр. Занавес искали год. Говорил Савва Фотиевич, что надо такой Дворец, чтобы не стыдно было принять артистов хоть из МХАТа, хоть из Большого. До Москвы далеко, так пускай у себя люди все имеют. А какой ансамбль! За один год собрал таких ребят, что после работы до поздней ночи учились, репетировали, а теперь городской ансамбль против них не тянет. Там профессионалы, а тут наши же хлопцы, шофера, трактористы, токари-слесари… И все это поддерживал этот тыхэсэнький.

Перекипали в голове Саввы Фотиевича мысли эти, воспоминания, когда он, оставив чай, рассказывал Михал Михалычу, как после возвращения с фронта, после восстановления Донбасса вызвали его в горком и предложили поехать помочь восстанавливать порушенное сельское хозяйство. Предлагали на выбор. Центральную Россию или Юг России. Выбрал Юг. Рассказывал, как на линейке, на паре гнедых мотались по полям, никаких машин не было для директора. Запрягали пару, и пошел по степи. И под дождем, и под метелью снежной… И не зря же все. Совхоз-то стал прибыльным. Сколько засух пережили, а выжили, сколько недородов, а вот живы!

Михал Михалыч слушал и вспоминал, как после окончания Высшей партийной школы послал его новый секретарь в Цыгановку как инструктора. Приглядись там к директору, может быть, все пригодится потом. Приехал. В приемной секретарша сказала, что Савва Фотиевич занят, у него люди. Стал ждать. Просидел полчаса, попросил секретаршу доложить директору, что из горкома ждут. Вышла эта Наташа и сказала, чтобы прошел в кабинет. Директор с крупной седовласой головой стоял спиной к двери, напротив него — парторг Сирота. Подошел к столу. Директор не повернулся. Закончив разговор, спросил недовольным голосом:

— Ну шо там еще?!

Не повернулся, не посмотрел на Михал Михалыча. Тот отрекомендовался.

— Ну шо. Вон же парторг пошел, идите к нему.

— Я по поручению первого секретаря к вам.

И только тогда Савва Фотиевич повернулся к Михал Михалычу и даже улыбнулся:

— Так бы сразу и сказали. — И перешел за свой стол, к своему креслу. Тяжеловатое, в складках, лицо запомнилось Михал Михалычу. Запомнилось и впечатление грузноватого, усталого высокомерия.

Сейчас усталое лицо не было надменным, а каким-то домашним и немножечко даже жалким. Складки на нем располагались добродушно и говорили о покорности и полном согласии с выпавшими теперь обстоятельствами. Бороться с ними у него уже, как видно, не было сил.