Муравьиный бог: реквием

– Доедем в город – купим.

– Разъездились, шмотри какой богач. Спросить – не по воду сходить, ни распляскашь. Сходи? а то возьмёть последняя под ночь-то и погаснить.

– Не пойду.

– Иди, шказала. Исть, так Любка дасть, не обеднеют с лампочки они. Совсем зазяб-то тут сидишь… В носках ты?

– Да.

– Петь, а?.. иди? Шошкучился поди… Ой, ошподи помилуй, сесть-то негде…

– Сама тут завалила всё, я говорил, сожгём давай.

– Уймись, сожгём, своё шкопи, потом хоть жги, хоть вешай… сожгёть он, просто дело – погубить.

Галошницу задев, качнула, обрушив тапок и сандаль беспарных кладь, схватила на лету корзинку с луковой шелушкой, косясь на низкий потолок, затянутый паучьей сетью, с пустыми коконами гнёзд осиных по углам, с крестом забитой дверцей на чердак, какую папа «лазом в небо» называл. Ходили половицы ходуном, и каждый шаг её сопровождал протяжный вздох, как будто наступала на того, кто лез из-под земли, горбом приподнимая выгнившие доски.

– Вон это хоть… – Поежившись, кивнул на детской ванночки бассейн, заваленный поверх журнальных стопок сетью гамака, в каком, как задохнувшиеся рыбки, застряли высохшие листья, мёртвые игрушки. Его резиновый жираф с оттяпанной зубами головой, котёнок без ушей, которым мама на ночь «мяу» говорила, солдатик без ноги, совочки, формочки, машинки; дуделка, до дуды забитая землёй… Погубленное войско детства разбитой армии любви.

– Родишь шваго, отмоишь; ишо спасибо бабе шкажешь: не надо новой покупать.

А он смотрел на пупсика без глаз, застрявшего в верёвках.

Холодным ветром потянуло по ногам, укутанной в полиэтилен землёй, валил туман тяжёлый, взбивая клочьями дымки́ с плакучим запахом соломенной трухи; и, глядя пристально и неподвижно во главу стола, она сказала:

– Место привалило. На ём-то, помнишь, Ваничка сидел.

Беседки длинный стол, каким когда-то собирались вместе в выходные, как богатырь – нашествие орды, держал откат трухлявой поленни́цы. Из лавки, перевернутой наверх, торчали гвозди. Он рукавом от копоти и пыли протёр на самоваре бок, приблизил нос, и нос разлился по щеке, лицо раздулось вширь и растянуло рот, и вытянулось узко, из лба пошла расти восьмёркой из одной другая голова, язык, второй. За солнечным лучом меж реек внеслись две бабочки, затрепетали в отражении и снова унеслись на седенький просвет. Она споткнулась о ведро без дна, оно загрохотало по ступенькам, крутя отбитыми боками, докатилось до крыльца, в пробой показывая лужу. Проследив за ним, спросила хмуро:

– Чаво приехали в такую сырось, не пойму? Всё людям делать нечаво без бед, туда-сюда… Сходи, Петруша?..

– Нет.

– Што ль, дом заколотить они?.. Не пригляжусь… вон Любка вроди ходить. Люба, вы ль?

Но тётя Люба молча прошла вдоль тусклой просини нейтральной полосы от дома их на дальние дворы.

– Не разберу – они ли, Петь? Машина вроди их?

– Да их. Они.

– Как волки, по участьку бродять, ты хляди… Чавой-т они? Любаш! – Над головой сцарапнуло, заскрежетало, на стол осыпалась осиная труха.

– Ой, осподи мои…

– Ворона, ба.

– Перепугалась вся… – И, оглянувшись на него, спросила: – Что ль, яблоки собрать они?

И было, правда, на участке Василевских много яблок в этот урожайный високосный год, покрыты клумбы. Прорежная земля засыпана в покат, в овраг, в сливные желоба, на крыши. Двойным, тройным ковром малиновых душистых штрифелей, грушовок, мельб с румянцем восковым, без бочковых, без птичьих ямок, тяжёлых и холодных на ладони, в испарине парной, с текучим острым соком на укус.

Опятами по чёрной стороне за их сараем доски поросли; лежал в канаве за уборной мячик Сашкин, первым Шариком загрызен; на голых ветках с цепкими шипами Петруша целых три воланчика нашёл, когда играли с ней через малину, и две застрявшие в земле стрелы.

Не высмотрев в тумане – что такое, и не дождав от василевской стороны ответ, она пошла с беседки их поближе вдоль трубы, поговорить. Он вышел следом, поглядеть.

– Любаш? Чаво-т не отвечаешь-то, зову? Подумала, уж не дай бог свои ли, неть… Явгений Николаич-то в дому?

– Да, там, – кивнула тётя Люба.

– Приехали чаво ж? И хорошо, а мы всё ждём, не едете чаво ж… Вон, сколько яблок-то гниють… собрать?

– Собрать.

– И правильно, чаво ж добру-то пропадать. А мы своё вон с Петькой-то собрали…

– Да и с чужого – что смогли.

И тётя Люба странная какая-то была, и странно говорила, как будто правда не она, как будто снилась сквозь осенний невесёлый день.

– Чаво ты, Люб? Чаво ты говоришь-то, бох с тобой, чаво чужого – не пойму…

– Чего я говорю? – спросила тётя Люба.

– Чаво ж мы, голы – по чужим с вядром ходить? Свого не переваришь, что ты… То, можеть, птицы поклевали вас, мы от ворон не сторожа, ворон-то сколько, вишь…

– Ворон-то да…

– Да с холодов гниють, вчера-то заморозки были…

– Да, очень холодно, – сказала тётя Люба.

– Чаво ж, Любаш, зима не лето, у оспода своим всё чередом. Вы с Сашенькой? Он мой-то всё скучаить, анякдоть…

– Нет, Саша умерла, – сказала тётя Люба. И улыбнулась как всегда, как будто на канал звала или арбуз хотела дать. – Вот ваш-то и убил. Петруша, да?

И он кивнул на шутку, улыбнулся тоже, как всегда.