Муравьиный бог: реквием

– Шмотрю-т? Любусь, чаво ж не посмотреть. За посмотрёны денех не бяруть. Али бяруть? То вон – найду заклад да расплачусь сполна.

– Какой ещё?..

– Заклад-то, Петя, как же? Не помнишь, што ль, какому куму жизь-то заложил?

– Какому куму?

– А вот сюда, в странички, жизь-т…

– Чего ты, баб?..

– Чаво? Ишь ты, хитришка… Шмотри, услышить кум, что кумовок своих не признаёть. – И левым-правым глазом в отраженьи подмигнула. – Не бося, дето, шутит баба, уж нашла.

– Чего нашла?

– А вон. Иди да глянь чаво. Закладик, говорю, закладик, вишь ты? Целей жавых нябось, который год ляжить…

Он неохотно сполз с постели, и, взглядом взгляд из зеркала поймав, она знакомую бумажку протянула:

– Хляди билеть. Назадь доедишь, неть?

– Ба… ты сама тогда его купила…

– Как ни купить, када сам бес из ангела просил. – И зеркало кивнуло, подмигнуло. – Да, можить, Петька, не просил?

– А я, ба, знал, что будет?..

– Да ты просил ли, неть? Кто просить, знаеть или неть, што просит? То, мож, пустой просил? Не дай мне осподи, прости?.. Кого просил-то, знаешь али неть? У боженьки «помилуй» люди просять, а «дай задаром» – знаешь у кого?

Зеркальная старуха повернулась:

– Чаво? Узнал закладик-то? Узнал – бери.

Он отступил, зажав в кулак счастливый, лотерейный, автомобиль для папы с мамой выигравший билет.

– Я же не чтоб они на ней убились…

– А штоб убились хто?

И отвернулась. И снова зеркало смотрело на него.

– Никто…

Сказало тихо:

– Так кум-то твой Нихто и есь: и неть ниде, и жал со рта не кажить, и шерсью не порос, и рожки не торчать, и хвость не прищемишь, чаво ж… Нихто не виновать, нихто не убивал, а третий год в зямле Иван да Марья. Дисяточек надбавь, и будешь старше их… Не ты…

«Ну, это же случайно, а не ты…» – сказала Сашка в голове. И повторил, не отводя глаза:

– Не я.

– Не ты, то хто? Што ль, чёрт давал, да ты не взял? «Купи, ба-ба! Купи, ба-ба»! Што ль, мать жавого сына в хроб?! Скажи!

– Да бог твой – вот кто.

– Што сказал?

– Сказал.

– Шказал – так повтори! Ну?.. Повтори!

И, глядя в зеркала стеклянные глаза, он повторил:

– Он их убил. Он, баб, нас всех убьёт.

4

Разве не видите, что было бы,

если бы все узнали, что есть только это, здешнее?

Ни загробных воздаяний, ни мук, ни блаженства.

Мы создали бы рай на земле.

Грэм Грин

Ум-ри!

Ум-ри!

Ум-ри!

Сюда иди. Сюда, тебе сказал. Чего, не хочешь умирать? Ишь ты какой…

Умри!

А-а… ты не виноват? Сюда таких не ложат. Чего ты сделал, говори! Считаю до пяти: один, два, три, четыре, пять… Умри!

Полешки отлетали с плашки, падали в резной ковёр опавших листьев. Умри – и бац напополам. Раз-два! Раз-два! Раз-два!

На тёмной половине сада, за сараем, где иногда за кучей битых стёкол-кирпичей дымовички с опятами растут, судья объявит приговор, приговорённое полешко вскрикнет: «Мама!» Палач топориком взмахнёт – и на две стороны одно, а щепочки отдельно в кучку, а стружки после замести в ведёрко – грядки посыпáть.

Палач в любимой курточке зелёной; она мала, резинки узкие манжет по локотки перехватили худенькие руки, сломалась молния, булавка ворот держит, под носом грязь, в кармане яблоко и камень. «Ты виноват, что ты… ты виноват, что ты… Ты виноват. Умри!»

– А солнышко-т какое проступило, Петь, сягодни, све́тлить… Осподень глаз, что на бяду, что на крапиву-лебяду… Чавой-то туть? Ойди! Не надо мне твоих, чавой-то размахался? Отрублишь ногу-то, ойди…

– Да баб, не отрублю…

– Ойди-ойди. Ойди, сказала, ну? Помощничек, спаси осподь… Што шмотришь? Знаить баба, што ты смотришь. Дай-к топор…

– Я сам!

– Да дай сюда, сказала, ну?! Ты похляди… того хляди, зару́бить бабку… Што сверкаешь, и́зверь? Ойди, Петрушка, прокляну. Он сам… он сам горшок-то выноси, не донесёшь, распле́щешь…

– Да баб! Да я побью…

– Побить просила баба, што ль, тябя?.. Без нох, без рух и без тебя по миру ходять… слава богу. Дай, дурак, топор!

– Сама ты! – Врезав топором наро́змашь в плашку, из силы всей, чтоб лезвие застряло, пнул пенёк.

– Проклятий, распоясился совсем… Достань!

– Достала!

– Я тябе достану… так достану, так достану, так… Куда пошёл?

– Достань! – И он отпрыгнул: – На! На! Достань! Достань! Достань!.. Достала? Щас тебе…

– Заступники швятые, што творишь-то, Петька, а? Убивец… Поглядьте, люди добры, што полезло-то на свет… – И взвизгнула: – Ну, убивай! На, добивай! На! На! Оть на, хоть руки отрубай! Рубай! На што они, троих обмыли… Ни мужа, ни дитя не обымать… – И протянула руки, повертела в солнечном пятне: – Рубай!

– Пошла ты!

Стало весело и дико, как будто правда кто-то чёртом прыгнул изнутри, летел без дна и прыгал, кусал язык, шипя слюной, скакал, крутился как волчок, давил, давил, давил её причахшие, её поганые уродины-петрушки: на, на! На, на тебе! На! На! И, стебель дёрнув по шипам, не замечая крови, швырнул Марией:

– На сама!

И красным лепестки заворошило, по волосам её, под ноги ей.

– Достала, блин! Достала, дура! Дура! Дура! Чтоб ты сдохла! Сдохни, блин… По-о-одохни, бли-ин!