Муравьиный бог: реквием

– Все так заладилось у их, а только меж людей кому заладиться, тому в заладь и плюнуть, и Мурома бояре не хотять, чтобы простая девка им была княжна. Собрали сходь и говорят Петру: или гони Хавронию свою, или тебя с ей разом, када она жана тяперь твоя. А Пётр ни стал и думать. Отрёкся от престола, да и всё, и удалились оба в монастырь.

– Чего, баб, в монастырь?

– Чаво ж? Монахи приютили. А так бы зарубили добры люди топором. Тябе не от баранки – княжества отрёкся, миру за неё. За стеночкой друг дружка в кельях жили, деток не прижили, да на любови сами прижились. И так вот вместе как пожили, захотели в гробе лечь. Он гроб стругат, Хавронья рядом. Шперва сидела так, потом монахи видють: взяла шитьё она, подушки две для гроба вышиват. Монахи-то на них смеются – чаво ж вы, говорять, затеялись, чудно? Осподь и дето с маткой вместе-т в царство божье не бярёть, не то што так. Они на то одно: князь гроб стругат, княжна подушки, да и сё.

Она перекусила нить, иглу с хвостом воткнула в фартук, сложила на коленях штопь, рубец от шва расправила, вздохнула:

– Всё. Дотлеваить пледенёк, на свадьбу подарили… Замысловецкие. Данило, помнишь, нет? Замысловецких-то? Серёжу с Олей…

Данила Алексеевич молчал. Лежал, прикрыв глаза, уставив острый нос в сырые доски. Над ними барабанил дождь, стекал по выбитому жёлобу в ведро, с ведра переливался в землю, и было слышно с тёмной половины, как шлепают лягушки по крыльцу.

Проглянув гробовину на просвет, она вздохнула:

– Дыру с дырой сшиваю гнилью, нитки дрянь, а был хороший плед…

– А дальше, ба, чего?

– Чего с начала, то и дальше будить, а ищем, ищем всё, до ямы гробовой.

– С Хавроньей этой…

– Ну и вот… Окончила Хаврония подушки, взялась развышить покрова. Глядить, а князь-то богу душу намостил. Она и говорит: ты, Пётр, погоди, не помирай, пока дошью, и будить на обоих чем укрыться. Он погодил, и как она дошила, так с ним лягла, укрылись на двоих, да вместе так в единое дыханье отошли.

Монахи подивились, а только боязно в единый гробь двоих ложить, не принято у их, подумали да разделили, по разным гро́бам развели… Глядять наутро – князь с княжной в одном ляжать. Опять их разделили – снова чудо, вместе рядышком они, на всё господня воля-то, ну так и вместе схоронили их-т…

– В одном гробу?

– В одном, как жили…

– И как, ба, трупы-то перебрались друг к дружке? Хавроня мёртвой притворилась, что ль?

– Ты сам-то мёртвым претворился б, в хробь живым-то лечь?

– И как тогда?

– Да как перебрались? любовью. И более всего любов – сказал. Нясите бремена друг друга, приставши призваны наследовать прощение своё, чем вы ссудили, вам судится… Что-то мокро… батюшки святые, напрудил?! Ах ты тихой пролежной ты злово`нный, ведь только ж застелила, а?!.

Перестилая, поднимая, подменяя, швыряя кат белья обмочного на пол, под крик покойника снимая въевшуюся в язвы марлевых тампонов шерсть, ему в ответ кричала:

– Замолчи! Нашёлся мученик овённый, тлен осподень, поучи! Не будить баба делать ничаво, жавым до кости черви обглодя́ть. Ляжи, сказала, мне… Петруш, держи проклятого яго…

– Так, ба?

– Немножко приспусти… да снизу бабе надо, снизу! Слепнешь, што ль?

– Так, что ль?

– Ну так… ещё чуть сдай… тяперь держи… ой мамочки, смотреть-то страшно, грех-то ест, Есей, тябя… ой мамочка моя… ой мама-мама дорогая, божиньки мои…

– Бъять, баба, бойно! Бойно… бойно… бъять…

– Баб… больно, баб, ему…

– Жавой-то, значить. Мёртво не болить. Болить тябе… Чаму болеть, скажи? Ить как паук без му́шины, усох… Вот, поори… орёшь не доорёшь, осподь молитвой слышить. Ко мне подай яго… ну всё… да всё, Данило, всё. Другим теперь бочком верти… Ох страхушки, как запаршивел весь, живьём гниёшь… Петруша, марганцовку разведи послабже, кровяни́ть…

– Бъятьбабабойнобойнобабабъять…

– И ничаво, осподь терпел и нам велел, кака не жизь, да жизь, и мышка выбереть, чтоб кот жевал да плюнул, на том-то свете лучше, думашь, будить? Погоди!.. Как черти язвы шомполом проткнуть, помянешь бабу…

– Бъять…

– Ба, на, развел…

– Давай… теперь мне крем-то выдавь на ладоню…

– Давить?

– Чё ж, воскресенья ждать? дави. Есей? Смотри-к… не хочить шмерти грешника осподь, не восхитит к себе нечистым духом, а твой нечист, возьмёть, когда черёдь придёть, ещё нас всех переживёшь…

Кулак собрался в холмики кости, приподнимаясь.

– Кому собрал? На комара война… заморный пень. Петруша, ну?!.

Он быстро протянул под бок повёрнутый клеёнку, чтоб марганцовкой не накапало под низ. Она помазала, пошлёпала, протёрла, пустила бок, расправила подстил, сказала:

– Всё.

Кулак бессильно опустился.

– Ну, день-то пролетел, во тьме не сыщешь… Петруша, макароны будешь?

– Да.

– Салатик только покрошу, мне за огурчиком сходи…

Он вышел на крыльцо.