Мудрые детки

Ранулф был одним из последних представителей вымершего нынче племени великих, гремящих актеров-антрепренеров. Я читала, что на его “Макбете” королева Виктория так судорожно вцепилась в портьеры королевской ложи, что побелели костяшки пальцев. Для коронованной особы цареубийство — не шутка. Будучи в ударе, в сцене пира он ужасал до беспамятства, даже если его жена в это время, с трясущимися плечами, повернувшись к залу спиной, заходилась в припадке веселья. (Как передавал Перигрин, она однажды шепнула ему, что Макбетам, пожалуй, стоило срочно сменить повара). Бернард Шоу назвал Ричарда III в исполнении Ранулфа Хазарда “величайшим олицетворением человеческого зла”, а он не разбрасывался похвалами.

Отдадим Ранулфу Хазарду должное — в удачный вечер ему не было равных; только публика никогда не могла заранее предугадать, когда выдастся такой вечер, потому что старик мог явиться на бровях и мямлить реплики совсем не из той пьесы, что объявлена в программе; он мог хандрить, быть с похмелья, просто не в духе, и тогда, что бы он ни бубнил, дальше первого ряда расслышать было невозможно; либо он мог оказаться слишком трезвым и с каждым мигом все глубже погрязать в пучине уныния. С Ранулфом приходилось полагаться на волю случая, он был непредсказуем — нынче таким ставят диагноз “маниакальная депрессия” и прописывают литий.

Но, будучи в ударе, он потрясал.

Шекспир для него был вроде бога, он молился на него как идолопоклонник, считал, что в него вмещается вся человеческая жизнь.

И вот случилось так, что в один из своих удачных вечеров он встретил восходящую звезду. В какой экстаз они привели публику! Потоки слез. Буря оваций. Про одну из его штук писали все театральные книги — когда бедный старик Лир наконец-то мирится со своей дочерью, Ранулф в этом месте всегда прикасался пальцами к щеке, потом с изумлением смотрел на их кончики, дотрагивался ими до рта и произносил дрожащим, по-старчески неуверенным голосом: “И слезы влажны?”. Тут уж все начинали сморкаться в платочки. Ее ответная улыбка, как писали, “робкая, сквозь слезы, словно апрельское солнце”, почти, но не совсем, затмевала его. Конечно же, он и Эстелла полюбили друг друга. Как им было устоять? Старик и блудная дочь, всё — как в пьесе.

И вот что забавно. Мамаша Тристрама, леди Хазард Третья, точно так же заарканила Мельхиора — играя Корделию с ним в роли Лира.

Ранулф был старше Эстеллы на добрых тридцать лет, может и больше, может даже и намного больше — дата его рождения была такой же призрачной, как и ее. Тем не менее они устремительно (как говаривала наша другая бабушка, бабушка Шанс) обвенчались в актерской церкви Святого Павла в Ковент-Гарден. Половина гильдии молилась за них, другая половина не явилась из принципа: Ранулф задолжал им деньги или разбил им семейную жизнь. Распущенные по спине рыжие волосы, на голове — венок из ландышей, ей было девятнадцать или около того. “Как овечка на заклание”, — сказал бы прохожий, глядя на его седые космы, трясущиеся руки, зная его сомнительный достаток — пьяница, банкрот, игрок, загнавший капризами, волокитством, побоями и развратом в раннюю могилу уже трех жен; но она не оказалась ни жертвенной овечкой, ни хрупкой фиалкой. Нрав у нее был необузданный, хотя по-своему она всегда оставалась ему верна. Во мне от нее ничего нет, я — натура сентиментальная; вот в Норе, пожалуй, проскальзывает временами кое-что.

Сохранилась запись голоса Ранулфа на восковом цилиндре; чтобы ее послушать, я ходила в офис неподалеку от Кенсингтон Хай-стрит. Треск, шипение, и затем его голос: “Завтра, завтра, завтра...”^{24}. По телу у меня пробежал озноб — не от умиления, а от самого голоса. Он оказался не таким, как я ожидала, — неприятный, почти раздражающий, скрипучий, слова звучали, будто их вырвали из груди клещами. Подобно сентиментальным плаксам театрального “Хеймаркета” в старину, я не смогла сдержать слез, но не столько из-за того, кто он и что говорит, а из-за того, как он это выговаривал, из-за чуждого моему слуху странного произношения с разглаженными “а” и отточенными, как хрусталь, согласными. Всего сто лет назад... Мой родной дедушка; но голос звучал допотопно, из бездны другого времени, от него веяло такой стариной, что невозможно было представить его внучек пьющими чай в шелковых панталонах в подвальной квартире Брикстона, в то время как на телеэкране его правнук обращается из пластмассового ящика к невидимым зрителям на угодливо-нейтральном,полуанглийском-полуамериканском трансконтинентальном диалекте ведущего игрового шоу:

— А ну-ка, еще раз! Загребай лопатой!

Как пали могучие. Садомазохистское игровое шоу, куда уж дальше?