Мучение любви. Келейные записи

Но за этот год произошло много изменений у нас в обители: под впечатлением виденного и слышанного нами на Святой Горе удалось кое-что изменить в нашем общежитии. За это время сложился у нас хороший типикон, взбодрилась братия, наладились несколько взаимоотношения друг с другом. В общем, маленькое семя, привезенное со Святой Горы, посеянное в земле нашей, как будто подало признаки жизни и пускает молодой росток. Может быть, это только самообман и привито лишь внешнее благочиние, а внутренняя жизнь так и останется нам непонятной и недоступной? Но в самый последний момент, когда получены письма из Константинополя и открывается широкая дверь на прекрасный Афон, так вдруг стало больно покидать братию, нашу маленькую, начавшую было устраиваться обитель… К тому же многие отговаривают нас оставлять монастырь, с искренним сожалением узнают, что мы уезжаем, оставляем Бетанию. Я был уже у Патриарха, уже передавал монастырь… но не смог это понести и через день просил Святейшего позволить мне побыть на Афоне только месяц и вернуться опять в свою обитель. Наш же иеродиакон, с которым мы и собирались ехать, должен был (так мы сообща решили) воспользоваться этой счастливой возможностью и остаться на Святой Горе сколько Бог благословит.

И вот мы опять на Святой Горе! Брат мой здесь остается и уже вживается во внутренний быт монастыря, уже несет послушания и получил келейное правило. А я просто гость, наблюдатель, высматриваю все то, что может нам пригодиться в Грузии. Но сердце рвется, соблазн остаться здесь велик: внутренне понимаю, что ничего из монашеской жизни нельзя просто увидеть, запомнить, перенести и приложить в другом месте, если это не войдет в самое твое сердце, не будет выстрадано, не станет твоим вполне. То, что берется от наружного наблюдения, легко лепится, как какое-то гипсовое украшение к зданию, но так же скоро и легко отпадает, раскалывается на куски. То, что вошло в самую кровь, что изменило самое сердце,– даже если его не навязывать другим, не выказывать, даже скрываемое и утаиваемое,– все-таки не может утаиться и выявляет себя, отражается в окружающем… Но решение принято и надо идти по той дороге, которая выбрана. Мне тоже дают здесь послушания – в церкви, в трапезной. Изучаю понемногу греческий язык, даже читаю в храме на богослужении некоторые молитвы по-гречески, участвую в службе в алтаре (по воскресным дням и в праздники). Многое удается замечать, но в основном во внешнем чине и образе взаимоотношений; внутреннее делание монахов остается недосягаемым. Чтобы узнать их духовную жизнь, надо столкнуться с монахами гораздо ближе, надо хорошо знать язык, надо жить здесь и самому стараться войти в эти духовные тайники, в эти «внутренние покои»: в них-то и живут эти блаженные души, которые, собственно, и есть «обители афонские», а не те, что можно видеть глазами.

Беседовал с герондой монастыря. Сначала разговор шел об общем положении монашества. Отец говорил, что диавол больше всего старается навредить, конечно же, монахам, их обезоружить, над ними посмеяться, потом уже берется за мирских людей. Главная цель у него – монашество, потому и такая борьба у нас сегодня. Конкретно: говорил, что к уединенной и самостоятельной жизни монах может прийти только через киновию. Советовал в отношении монастыря: не всех одинаково воспитывать, не ко всем применять одни приемы, а избирать одного-двоих таких, которые более послушны, доверчивы, действительно ищут Бога, близко принимают к сердцу слова наставника,– вот с ними и начинать особенно старательно работать. Важно привить им обычай часто и искренне открывать все свои помыслы. Раньше в монастырях Афона был даже такой обычай: каждый день после повечерия геронда или духовник монастыря по выходе из храма во внешний притвор (это вытянутая вдоль западной стены храма застекленная галерея со скамьями вдоль стен, чаще всего расписанная сюжетами из Апокалипсиса) садился у дверей, на специальном седалище (такие каменные седалища и сейчас есть у входных дверей), и братия по очереди, выходя из церкви, прежде чем отправиться в свою келью, подходили к старцу и исповедовали свои помыслы и прегрешения, получали тут же совет, разрешение всех своих недоумений и правило на ночь. Братия выходили по одному, по порядку старшинства, минут по пять – десять беседовали с духовником, говорили не только о том, что тяготило душу, но и что навязывалось на мысль, часто являлось в сознании, даже если оно не казалось предосудительным. Хорошо, чтобы открывали и те мысли, которые особенно часто приходили на молитве. (Ведь на молитве более докучают те помыслы, которые связаны с главными болезнями и страстными наклонностями души. Против молитвы восстают именно наши страстные, греховные глубины, то, что молитва бередит, гонит, попаляет.)