Мучение любви. Келейные записи

Однако какой контраст замечается между пением монахов и мирян – небо и земля! Миряне поют все правильно, на тот же распев, но заметно напрягаются, вытягивают губы, стараются «смаковать» каждый звук, придать приятность и сладость каждой ноте. Мне даже становилось как-то стыдно и неудобно за этот их артистизм. И сколько раз случалось слышать здесь мирян, столько раз сразу же обращала на себя внимание эта искусственность. Сами же они этого, конечно, не замечали. Отсюда видно, что не в самом только «византийском пении» дело, но в том, что Афон живет духовной жизнью, и сама жизнь эта кладет свой отпечаток на пение и чтение в храме. Соответственно, Святая Гора влияет на весь греческий народ; и своей религиозностью, знанием древней культуры христианства мир Греции обязан во многом именно афонцам.

И вот литургия окончилась, потом сразу же братская трапеза с чтением поучений или житий святых отцов, и расходимся по кельям для двухчасового отдыха. Небо еще в звездах, рассвет только-только подступает к горизонту; тишина кругом, лишь тусклый свет едва виден в окнах братских келий, да сквозь цветные стекла храма светятся огоньки лампад. И так странно думать: ночь; все, кажется, спит в монастыре; никого уже не видно, как будто ничего и не было; и только луна и звезды, свидетели ночные, знают, какие здесь происходили события под покровом ночи. Если бы посмотреть на Святую Гору с высоты птичьего полета, понаблюдать, что будет здесь в полуночный час: вдруг всюду – по всей горе, на вершинах, в ущельях, в чащах лесных, на скалах, висящих над пропастями, как птичьи гнезда, в башнях на самом берегу моря, а иногда стоящих в самой воде морской,– в глубокой ночи раздается боевая дробь в деревянные била, то там, то здесь мелькают звездочками огоньки, словно небо отразилось, побежало, сошло на землю, промелькнули тени – темные, укутанные с головой в черное люди; все поспешают в храмы Божии. И вот вдруг потянулось пение – полились к духовному небу струйки голосов, из самых душ теплые ручейки молитвенных переживаний сливаются в широкий поток, в обильную реку, текут, смешиваясь с ароматом ладана, «в воню благоухания духовного» к «пренебесному жертвеннику»[128]; низводит река эта на землю живую воду[129], «возниспосылает» Господь в мир сей благодать Пресвятаго Своего Духа, умоленный ночными этими тружениками. Весь Афон и стоИт этой ночной жизнью своей: «Се, Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща»...[130]

Понравился очень Ставроникита – весь опрятный, ухоженный, маленький и уютный. Море делает его особенно красивым. Очень нравилось стоять на балконе – прямо над морской пучиной – и смотреть вдаль: отсюда и красивейший вид на Афонскую вершину, и особенно на водный простор с синеющими вдали островами. Гостей здесь мало и как-то очень тихо и покойно. Братья такие тихие, кроткие, служат очень благоговейно. Кутлумуш активно строится, и много шуму от работы и от рабочих. И народу было много. Внешне все еще недостроено, но служба тоже очень хорошая, настоятель приятный и простой. Только познакомиться близко ни с кем не удалось. Языка не знаем – приходится больше молчать. Это очень тягостно, потому что хочется пообщаться с отцами поближе, так о многом жаждется рассказать, так о многом спросить, о многом «поплакаться».

Вот мы опять в Ивероне. Вчера провели день и ночь в удивительном месте – в одной келье, точнее небольшом скиту, где подвизается восемнадцать человек братии: греки называют его Буразери, от русского названия – «Белозерка», так как раньше скит был русский. Еще остались в трапезной фрески русского письма (стиль поздний, далекий от иконописного). На Афоне «скитом» называют иногда даже очень большие монастыри, просто не имеющие здесь таких прав, какими обладают двадцать афонских обителей, между которыми и поделена вся святогорская земля. Скиты во многом зависимы от этих монастырей (но на внутреннюю жизнь это не влияет). В «Белозерке» все очень упорядоченно, чинно, в высшей мере аккуратно, строго и налажено – и наружно, и внутренне. Здесь пишут иконы; руководит иконописцами отец Арсений, известный более других иконописцев как на самом Афоне, так и вообще в Греции. Игумен – очень мудрый человек, уже в преклонных летах,– как видно, с большим опытом, очень живой и бодрый. Один монах хорошо знал русский язык, и удалось через него о многом расспросить, а главное, подробно переговорить с игуменом.

Еще прежде этого в русском Пантелеимоновом монастыре довелось достаточно обстоятельно побеседовать с духовником, так что набралось кое-что из полезных советов – очень серьезное.