Мучение любви. Келейные записи

Многое, предчувствуемое и предрекаемое святым Игнатием, можно считать сбывшимся в годы страшного восстания на веру в эти последние 70–80 лет, но это лишь первые из тех «страшных волн», увиденных святителем. Теперь малое затишье, лишь обманчивое успокоение вод: вдали уже чернеют медленно надвигающиеся громады разрушительных волн, буря только набирает силу, хладнокровно раскачивая мутную бездну, приводя ее во все более катастрофическое колебание. Вот-вот – и уже весь мир поднимется в едином безумном порыве против своего Творца, объединится во всеохватывающем безрассудном стремлении воцарить, даже обоготворить самого диавола. Скоро уже будут все дружно и ликующе вопить, как когда-то против Христа вопили: распни, распни Его[96],– теперь в едином духе будут вопить: «Воцарим, воцарим, восславим его», обращая умиленные лица и простирая трепещущие руки к человеку, продавшему душу диаволу.

Видя все это, помня все это, можно по-иному посмотреть и на современное монашество. В таком случае даже эти монастыри – при всей своей немощности – крайне важны: ведь последнее поколение христиан, которому предлежит тягчайшее из когда-либо попускавшихся людям искушений, должно же где-то надышаться христианским воздухом, набраться сил, накопить «жирку», напиться «вина», веселящего радостью неземной, немного хоть «охмелеть», «утешиться», «обезуметь», «восхИтиться» сердцем к тому, что не от мира сего. Иначе как им и устоять против соблазнов антихристовых? Не вкусивший сладости духовного плода, не познавший радость, даруемую духовным вином, не станет дорожить ими, тем более обменивать на них свой жалкий сухарь, свои земные, временные надежды на малый покой и сиюминутный здешний «рай». Щедро изливает на нас Господь все блага – и духовные, и телесные; как много утешает и укрепляет современных жалких христиан, особенно монашествующих, благодать Божия! Как легко и быстро начинают строиться разрушенные здания монастырей, воскресать из руин храмы! Стоит только пожелать чего-либо современному христианину для удобства его внешнего устройства благочестивой обстановки – на все тут же является скорая помощь и содействие! Что это? Не срочная ли подготовка к последним событиям? Не на наше ли немощное поколение выпадет жребий стать последним, не нас ли настигнет все то, о чем с таким трепетом и страхом говорили во все века христиане? Все похоже на то. И самые эти неслыханные внешние удобства, великое множество самых прекрасных, самых христианских наидушеполезнейших книг, которых, наверное, никогда во все века христианства не печаталось так много, так сразу и в таком наилучшем виде, не продавалось так дешево и так повсеместно (да и не читалось так мало и так поверхностно), как теперь. Не те ли это апокалиптические «полчаса безмолвия»[97] пред началом ангельского вострубения и страшных конечных конвульсий умирающего мира сего?

«Отолсте бо сердце людей сих»[98]

Как легко, причем незаметно, можно сделаться монаху скупым, мелочным, сварливым, скучным обывателем, – и все под прикрытием порядка, «чинности», «покоя», «монастырской тишины». Как эти «чинность» и «покойность» могут стать самоцелью и превращать монаха в сухого, мертвого и надменного фарисея, всегда мелко раздраженного и недовольного каждым встречным! Казалось бы, все делается для создания условий внутренней жизни, но до внутренней жизни дело так и не доходит, и вся борьба сосредоточивается на этом бесконечном «создании условий», а от такого «сизифова труда» иссыхают почему-то остатки жизни, душа быстро и неотвратимо стареет, съеживается, замыкается в своем «эго». Человек, вместо того чтобы обретать все большее внутреннее богатство и распространяться в иной мир, сжимается, мельчает, делается все ограниченнее, скучнее, беднее и лишь приучается бережно возиться со своим старым душевным хламом, все более опьяняется прежними своими дурными навыками и услаждается тайными желаниями,– все это под покровом внешнего покоя и чинности. Так все в христианстве, когда оно останавливается на одной форме и не имеет содержания.

Так ведь и в природе бывает: любое живое существо, любое дерево, цветок, птичка, животное, человек как прекрасны, как интересны, но только отходит от них жизнь, некое таинственное содержание, как их тела начинают тут же разлагаться, гнить, издавать злосмрадие. Особенно же уродливые формы принимает безжизненная оболочка в монашестве: нет никого во всем мире прекраснее истинных монахов, однако нет и никого и ничего более уродливого и жуткого, чем монах негодный.