Мстительница

Казарей, Мэттис, Трисиль и Хиртшал умерли вне корабля еще до того, как Боса ступила на борт. Не скажу, что им повезло: того, что случилось с Трисиль и Хиртшалом, никому не пожелаешь, – но, по крайней мере, им не пришлось столкнуться лицом к лицу с Босой, когда она их убивала. А вот на долю Жюскерель и Триглава такой удачи не выпало. Обоих прикончили выстрелами из арбалетов: у Жюскерель болт торчал выше грудины, пронзив мягкую часть скафандра, а у Триглава – из горла. Все стены были в кровавых звездочках и кратерах, и еще больше крови просто плавало вокруг клейкими красными сгустками. Эти следы были достаточной уликой, свидетельствующей о том, что члены экипажа мертвы. Их тела окоченели, глаза были широко открыты, но глядели в пустоту. На корабле было холодно, и я впервые этому порадовалась, потому что холод уберег их от слишком быстрого разложения.

Следующей была Прозор, которую избили чем-то тяжелым. Боса ударила ее по черепу тупым предметом – наверное, прикладом арбалета. Рана выглядела узлом из запекшейся крови и волос, а когда я к ней прикоснулась, то почувствовала, как она поддается, словно обои на прогнившей стене.

Мы с Прозор не были особенно близки. Но я все же коснулась ее руки и пожелала покоя, а потом повернулась к Ракамору.

С ним дела обстояли хуже всего.

Болт был примерно в два раза длиннее указательного пальца и вошел в открытый рот капитана, направленный под таким углом, что проник сквозь нёбо прямиком в черепную коробку. Он, должно быть, двигался с большой скоростью, так как наполовину вышел из затылка, прежде чем остановиться. Глаза Ракамора все еще были открыты, и казалось, что они закатились обратно в глазницы, как будто он пытался увидеть ущерб, нанесенный болтом.

Я сказала себе, что такой выстрел, пронзающий драгоценные структуры мозга – тонкую архитектуру височной доли и гиппокампа, – мог повлечь за собой лишь мгновенную смерть. Сознание Ракамора должно было захлопнуться, как дверь за разгневанным посетителем. Ведь не было никакого шанса, что он почувствовал боль, не так ли?

Но я не была уверена в этом.

Хуже всего было то, что Боса оставила арбалет у него, как будто она даже не хотела брать оружие с собой. Он лежал на груди Ракамора, пальцы капитана наполовину сжимали оружие. Я представила себе, как капитан борется, не давая засунуть конец арбалета себе в рот, но в конце концов теряет силы и перестает сопротивляться.

– Ты сделал все, что от тебя зависело, – прошептала я, как будто мой голос мог кого-то из них потревожить.

До того момента я неплохо держалась. Я подготовилась к тому, что увижу трупы, к тому, что сотворила с ними Боса, и изучала увиденное с некоей отстраненностью, как будто их там на самом деле не было – или как будто я на все глядела через стекло, как на восковые манекены в музее. Я пыталась убедить себя в том, что на самом деле это вовсе не трупы или, по крайней мере, не трупы тех самых людей, с которыми я недавно разговаривала и смеялась.

Но я не могла продолжать в том же духе. Меня накрыло волной – полагаю, до того момента все мои действия были направлены на то, чтобы его оттянуть. Эти тела были плотью, кровью и костями людей, которые говорили, дышали и двигались, когда я видела их в последний раз, с именами и прошлым; тех, о ком я знала слишком многое; тех, кто был со мною добр и временами тверд, но почти всегда справедлив, и я знала, что была на полпути к тому, чтобы назвать большинство из них друзьями. Видеть эти незрячие руины, в которые они превратились, было выше моих сил.

Меня вывернуло наизнанку. Я испятнала стены содержимым своего желудка вдобавок к брызгам крови, которые их уже покрывали. И чем больше меня рвало, тем сильней становились позывы; они повторялись снова и снова, пока из моего пересохшего горла не начали рваться стоны, похожие на вопли животного. А потом я свернулась калачиком в углу комнаты и закрыла глаза, думая о том, что я выжила, а они нет, и чувство вины за то, что я не умерла, давило на меня как железный саван. А вместе с чувством вины пришла и доля жалости к себе: ведь даже если я дышала, а остальные были либо мертвы, либо взяты в плен, это еще не значило, что мне ничего не грозит.

Я была единственным живым существом на поврежденном корабле, меня окружали испачканные рвотой и кровью трупы экипажа, и то, что мне было известно об управлении солнечными парусниками, можно было выцарапать на ногте ржавым толстым гвоздем, и еще бы осталось свободное место.

Другими словами, я попала в довольно затруднительное положение.

Пока я записываю эти алые слова – и жду, чтобы они высохли, чтобы не стереть их ненароком, как пятнышки крови, – у меня в голове вертится мысль о том, что существует другая версия Фуры Несс, которая просто сдалась и умерла на «Монетте». Она свернулась калачиком и отказалась от всего: от жизни, от Адраны и Гарваль, от надежды на справедливость и возмездие, от тяжкого груза воспоминаний о своей команде, от исправления той страшной несправедливости, которая с ними приключилась.