Мститель

Вновь прибывших на фронт солдат хорошо накормили и выдали им черный шоколад и сигареты. Новый четырехтысячный полк, частью которого был Шолом, готовился уже завтра начать воевать с ненавистными немцами. На следующий день ранним утром завязался первый бой. Немецкая артиллерия начала превращать в прах французские позиции. Это было жуткое зрелище. Куски траншей вместе с людьми накрывал взрыв, вскидывающий смесь тел, земли и амуниции высоко в воздух, а затем обрушивающий это на головы выживших. Офицеры орали так, что лопались перепонки. Многие молодые солдаты паниковали, почти все наделали в штаны, но уже вскоре заработала артиллерия Франции, и немецкие пушки поумолкли. Новобранцы встали во весь рост в траншеях и начали стрелять почти вслепую в сторону, где располагались извергающие смертельный огонь немецкие траншеи.

Шолом со своим напарником Мотей получили пулемет и провели весь этот безумный день, поливая противника свинцовыми струями. Повсюду сквозь грохот стрельбы и сизый, пропитанный пороховым дымом воздух, слышались жуткие крики раненых и умирающих. Изредка, пока Мотя заряжал или охлаждал пулемет, Шолом успевал повернуть голову к траншеям. Куда только дотягивался его взгляд, повсюду лежали раненые и убитые. Стоны, крики, ор, проклятия и молитвы были слышны повсюду. Над ранеными и умирающими колдовали медики с яркими красными крестами на форме. Стоявшего рядом с Шоломом одессита Берчика Вайсмана, прошедшего весь путь солдатской тренировки бок о бок с Шоломом, немецкая пулеметная очередь разорвала пополам. И он умирал на руках у Шолома, отчаянно пытаясь ему что-то сказать, хрипя вместо слов кровавыми потоками.

Немцев Шолом так и не увидел. Лишь очертания силуэтов… Лишь темные каски вдали…

Во время ужина к солдатам пришел командир, молодой офицер, с лихо закрученными усами, щеголеватый, но добродушный. Он присел на ящик, печально улыбнулся, глядя на уплетающих мясное рагу новобранцев, а затем тихо сказал:

– Солдаты! Сегодня был ваш первый бой. Вы геройски сражались за Францию! Молодцы… Сегодня вся наша 41-я пехотная дивизия и мы сами, наш 363-й пехотный полк, получили страшные удары от врага. Наш полк практически уничтожен…

Офицер запнулся. Он не мог говорить. Командир налил себе коньяку и выпил. А затем продолжил мысль:

– Вы это все, что осталось от 4000 человек нашего полка… Сколько тут вас? Восемнадцать человек. Все… Ждем теперь новеньких.

Шолом понял, что Бoг спас его в этот день. И после еды пришел к раби Соломону, их иудейскому капеллану. Они долго говорили о Боге и смысле жизни. Фронт молчал. И Шолому казалось, что прошел год, а не день. Вернувшись в блиндаж, он написал свое первое фронтовое стихотворение «Штил из ди нахт» – «Ночь тиха».

Сцена 21

Уже в январе 1915 года Шолом ощутил, что все его наивные патриотические идеи о защите Франции от немецкого империализма начали плавиться в адской печке этой жуткой окопной войны. Он понял, что война абсолютно бессмысленна и глупа. И каждый последующий день, залитый кровью его товарищей, все сильнее приближал его к вере отцов. Он еще не был готов соблюдать заповеди Торы, но уже всем сердцем ощущал, что они являются самым святым и самым важным в этом мире. Не один только Шолом почувствовал это. Разговоры о никчемности этой бойни поползли по всему легиону. Российские эмигранты, воюющие за Францию, больше не хотели погибать и становиться калеками не пойми зачем. Недовольство росло как среди еврейских, так и среди нееврейских солдат.

А уже 23 февраля 1915 года российский военный атташе в Париже полковник Игнатьев начал открыто говорить о неподобающих настроениях среди его сограждан, служащих во французском иностранном легионе. Игнатьев в своих интервью и письмах четко разделял российских добровольцев на две категории: «русских православных бойцов, не склонных к саботажу и недовольствам, и евреев, которых куда больше, но которые паникеры и трусы по сути, и поэтому не хотят больше воевать, позоря Россию». Игнатьев не останавливался на банальном антисемитизме и заканчивал свои обличительные тирады еще одним, уже расистским доводом. Он объяснял нежелание российских подданных воевать тем, «что они расположены рядом с африканскими солдатами, соседство на фронте с которыми способствуют деградации российских граждан».

Как-то холодной февральской ночью, после плотного и сытного ужина из усиленного фронтового пайка, Шолом вышел из своего барака на воздух. Рядом с бараком невыносимо воняло мочой. Он шел по длинной, вырытой в полный профиль траншее, обходя ящики с амуницией. По мере отдаления от бараков удушливая аммиачная вонь исчезла, и на смену ей пришел свежий ночной воздух.

Звезды блестели ярко на небе, и печальный лик луны смотрел на него, так же как праматерь Рахиль смотрела на своих уходящих в изгнание сыновей[106]. Шолом глубоко дышал. Впереди в кромешной тьме курились дымки немецких кухонь. И еле доносились чужие и грубые звуки музыки. Шолом так и не разобрал, что это было: патефон или немцы играли вживую.