Мраморный лебедь

Море легло на бок и поплыло назад, к горизонту; тонуло, захлебывалось, выбрасывало руку с белым гребешком, сползало на дно, и еще долго на пляже оставался белый вспухнувший след. Ребенок играл им, подбрасывая вверх пузырьки, пока мать не позвала его обедать. Тогда он спрятался за камнями и от волнения стал грызть маленький булыжник. Ребенок был угрюм, и сок стекал у него по подбородку.

– Ты пойми меня, пойми, – пел тенор, подставляя солнцу белую накрахмаленную целлулоидную грудь, обращаясь к черной лакированной голове баритона, похожей на концертный ботинок, у которого не в центре, где идет шнуровка, а чуть левее, где на пальце мозоль – будто перстень с печаткой приподнят над всеми и оглядывает другие пальцы с высокомерием сюзерена – прочерчен пробор идеальной линии; тенор пел, щекоча альвеолы, – вот ты, баритон, ты жалеешь себя и лелеешь, сидишь на диете и плаваешь в бассейне, а я, истинный художник, живу вразнос – жру с утра до вечера, не останавливаясь.

Волна вернулась и снова терлась о бетонный выступ, уже ничего не видя вокруг, и нельзя было ни остановить, ни избавиться от нее, бетон протыкал воду насквозь, но она облепляла его разорванными на кружево каплями и затекала во все выбоины и изъяны, где моментально начинала зарождаться новая жизнь.

На раскрытый живот Арсения стали слетаться мелкие беспомощные мошки, и Арсений смущенно бледнел от этого внимания, которое до сих пор не доводилось ему привлекать к себе.

– Флейта, несомненно, фаллический символ, – объяснял Игнатий Эрнестович Коробейников диктофону, висевшему у него на шее. – Гамлет предлагает Гильденстерну поиграть прямо при нем, при Гамлете, на ней, мол, пусть покажет, как это он обрюхатил Офелию, о-ля-ля, грубо, а что прикажете делать, если Гамлет собирался жениться на Офелии, а она ему приносит в подоле еврея?! Попахивает как раз мировым заговором! Гамлет, страшась распространения, убивает еврейских родственников – самого Гильденстерна, Розенкранца, потом дядю еврейчика – Лаэрта и дедушку Полония, а Офелия, значит, по обычаю того времени пошла рожать в воду…

И волна накрывает Игнатия Эрнестовича Коробейникова и протаскивает по дну, и тело его, обессиленное жаждой мести, ударяется о камень в юбочке склизких водорослей; камень присел в воде и натягивает зеленую, расплывающуюся юбочку на колени, потому что камень толст и нелеп и вообще не хочет выходить из воды на праздник, ради которого его и разодели, и угрюмый ребенок смотрит на него с ненавистью издалека, и на губах у ребенка каменные крошки, на которые не зарятся ни голуби, ни чайки.

– У них в Америке трупы не разлагаются.

– Почему? – жадно спрашивает студент, принюхиваясь к профессорше и притискиваясь к ней все ближе и ближе как бы в невольной заинтересованности.

– Потому что они думают только о деньгах.

– Трупы? – и почти елозит носом по ее плечу.

– Нет, пока живые. И полностью превращаются в пластмассу, которая не разлагается!

– Из-за денег?

– Из-за фастфуда, – и делает вид, что не замечает его приближения, хотя тоже волнуется и не может принять правильное решение.

– Проверьте меня, – просит студент, – они наедаются фастфудом, который состоит из пластмассы, и сами становятся пластмассовыми? Так?

– Именно. Они живут только на материальном уровне, не поднимаясь к уровню духовному, и микробы их не едят.

– Микробы брезгуют бездуховным?! – замирает студент.

Профессорша и пытливый студент стоят над распахнутым животом Арсения. Арсений дополз до волнореза и отнял у волны кусок бетонной нежности. Вода заламывает руки с белыми размокшими пальчиками и роняет их на плечи Арсения. Серые маленькие мошки пытаются стянуть края раны, их сотни, тысячи, но они бессильны, они падают в розовую пропасть, не успев принести пользы, и остаются там, может быть, думая, что это арбуз.

– Вот видите, – говорит, сглатывая, пытливый студент, крепко прижавшись к спине профессорши, которая так и не решила, как ей реагировать, – вот видите, что-что, а бездуховность нам не грозит.

– Вы правы, – подхватывает Игнатий Эрнестович Коробейников, потерявший в воде диктофон, но нашедший свою аудиторию, – нам грозит только мировой заговор. И у Пушкина цевница – тоже фаллический символ, что важно.

– Не смотри, – поет тенор растрескавшемуся на жаре лакированному баритону, – не смотри, а я, как настоящий художник, сейчас вот посмотрю и пойду жрать вразнос весь фастфуд, который есть на пляже.

– Маманя, хочу в тюрьму, – шепчет Сашка, забивая нож в мокрый песок и придавливая его маленьким булыжником, обгрызенным ребенком.

Любовь

Выпало много снега. Огромное дерево было срублено и лежало на снегу. Густая черная шевелюра кроны. В ней тифозными вшами медленно перебирались вороны, подрагивая хвостами.

Они знали, что дерево умерло и не встряхнет головой.

Вот бы я отвела его в больницу, только раньше надо было это делать. Там бы намазали керосином, остригли бы наголо…

А теперь они елозят в густых волосах, выбираясь иногда на проборы просветов.

Насекомые, сгорбленно смотрящие себе под ноги, награждаются за внимательность постоянными находками.