Мраморный лебедь

А в операционной два хирурга, положив каждый по одной моей руке на свой операционный столик, стали спорить: один уверял, что нужно до наркоза снять с меня кольца и уже держал в руке убедительные пассатижи, а второй жалел меня, говорил, что этой боли я не перенесу. А первый настаивал:

– Вот увидишь, потом она скажет, что на ней было бриллиантов на тысячи долларов!

Но попасть к родному человеку в руки бывает еще страшнее: всякий раз, когда я лежала на операционном столе, а моя сестра оказывалась рядом, сходились в одной точке все медицинские ошибки, случайности, нелепости, накладки и недоразумения. Бывает же, что что-то забывают в ране и зашивают; в самый ответственный момент все врачи уходят пить чай, а за режущие и колющие предметы берется неумелая практикантка – просто чтобы попробовать, и режет ножницами по живому и беззащитному; пробуют новый революционный метод, а он оказывается неудачным; не могут остановить кровотечение…

И несмотря на это сестре постепенно удалось убедить меня в том, что я без нее не выживу, что, попади я к другому врачу, все завершится окончательной катастрофой.

В детстве человек со всем на свете сталкивается впервые. И то, что увидел впервые, принимает как должное и единственно верное. И просто не знает, что он несчастлив или, например, не любим.

Я почти до самой старости думала, что любовь близких людей можно заслужить. Я и подруг себе выбирала, похожих на мать и сестру, и они поддерживали во мне ощущение вины за мое благополучие и сытую жизнь, ощущение некрасивости и неуспеха.

Впрочем, после смерти отца мама почти полюбила меня, ей нужно было построить новую семью, где бы она по-прежнему властвовала. Семнадцать лет я прожила с ней, не расставаясь, последние пять я обязана была спать с открытой дверью и чутко, чтобы она могла в любую минуту меня позвать и вызвать «скорую», она никогда не ночевала одна в квартире и не соглашалась на сиделку; когда я все-таки попыталась однажды уйти поздним вечером, почти ночью, она тут же позвонила моему племяннику, потребовала, чтобы он меня разыскал и вернул в дом, поскольку она упала и с раздробленным коленом лежит на полу. Племянник нашел меня в пятом часу утра, отчитал с принятыми в их семье раздражением и нетерпимостью, и я помчалась домой. Мама даже забыла прихрамывать, увидев, что и на этот раз ей удалось одержать победу. Я мыла ее каждый день в душе даже тогда, когда у меня были сломаны обе руки. Сестра фыркнула на мою просьбу приехать и помыть мать:

– Наденешь на обе руки по целлофановому пакету и прекрасно справишься!

Но на работу мама все-таки вынуждена была меня отпускать. И не успевала я выйти, как она набирала номер сестры, которая и не навещала ее и не звонила, и привычно кричала в трубку, перекрывая гул давно оставленного фанерно-мебельного комбината:

– Зоинька, что тебе сказать? Сижу голодная, сама приготовить не могу, а она разве даст?

И сестра, и племянник ужасались моей черствости, а жена племянника даже однажды привезла маме бульон, который был съеден с голодной благодарностью. И племянник сказал мне:

– Значит, уверяешь, что у нее нет аппетита? Только получается, что когда человека кормят, то и аппетит появляется.

Потом мама умерла, я позвонила ранним утром сестре, та недовольно ответила:

– Что? Умерла? Ничего не знаю! У меня сегодня восемь пациентов записано. Я, между прочим, еще и работаю!

Имелось в виду, что она работает кроме некого прочего. Хотя про это прочее никто и никогда ничего сказать не мог.

Сластена

– Знаешь, я слишком близко видел людей, страдающих последней стадией диабета, чтобы она смела писать об этом рассказы. Я видел полную деструкцию бета-клеток. Над чем она смеется? «Тебе плохо? Сладенького захотелось?» Или как она там поет: «Инсулину, инсулину, есть одна награда – смех. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!»

– Ты сам-то не кривляйся!

– Извини.

– Ты сам-то не хватай конфеты. Не хватай конфеты, идиот. Она еще не такое про тебя напишет. «Диабетики – приветики – конфетики».

– Ты зачем сейчас меня так назвала? Зачем? Отвечай мне, не смей отворачиваться, не смей вырываться, не коли меня своим свитером собачьей шерсти, ненавижу!

– Как тебе не стыдно!

– Мне стыдно?

– Разумеется, тебе. Как тебе не стыдно так реагировать? Ты что? Тебе орден сегодня вручали, взрослый человек, член-корреспондент.

– Реагировать на идиота стыдно?

– На идиота, на идиота, на кретина, если хочешь. Именно что на кретина.

– Потому что – зачем ты меня так назвала?

– А ты не понимаешь?

– Нет, не понимаю!

– Совсем не понимаешь?

– Совсем не понимаю!

– Ты обиделся?

– Обиделся!

– Тогда я тебе прямо скажу – так реагируют только орденоносцы и иностранцы. Это вывих. Постарайся его сам вправить. Когда у людей близкие отношения, то они могут сказать друг другу, что они кретины, или идиоты, или пусть они катятся, пусть они идут, все равно.

– Я не могу вправить вывих. Для этого нужен травматолог. Да, я получил орден, но я не иностранец!