Морской конек

Если она и нервничала, она не подала вида. Я осторожно накалывал на вилку овощи и мясо, не отрывая взгляда от тарелки. Повисла недолгая, сосредоточенная тишина, а потом Филип сказал:

– Ясно.

Вошла миссис Хаммонд, спросить, хочет ли кто-то еще жаркого. Оно стояло в духовке, чтобы не остыло.

– Да, пожалуйста, – попросила Майра. – Оно божественно. Я так хочу есть – видимо, это все свежий воздух пустошей.

До конца обеда мы больше ни слова не сказали обо мне, о том, оставаться мне или уезжать. Разговор крутился вокруг других тем, но иногда я чувствовал, как Филип поглядывает то на меня, то на Майру. Я медленно пил вино и по большей части молчал. Я не знаю, как описать то, что я чувствовал – это было похоже на страх, знакомый по Риджу, темный, неуловимый, накрывавший меня своими крыльями. После ужина я не стал сидеть у камина, как вчера, а сразу отправился на чердак, оставив Эллиота смотреть его любимое воскресное шоу, а Майру укладывать его спать.

Она проводила меня до двери – увидимся позже! – и, оглядевшись по сторонам, поцеловала. Ее губы были на вкус как десерт – сладкий, острый ревень.

Сегодня чердак казался мне совсем крошечным. Я измерил его шагами – пятнадцать в одну сторону, десять в другую. Моя студия в Лондоне была меньше. Мне хотелось открыть световые люки, освежиться холодным ночным воздухом. Если бы здесь было радио, слушал бы чужие голоса, лишь бы не оставаться в тишине.

Примерно в половине одиннадцатого в дверь заскреблась Майра.

Я пытался перечитать свою статью – хотя нет, она просто лежала у меня на коленях.

– Ты думаешь, что… – начал я, но Майра уже пересекла комнату, забралась на кровать, на меня. Бумаги упали, рассыпались по полу. – Может, мне лучше… завтра уехать?

Я обхватил ее лицо ладонями, ее волосы оплетали мне пальцы. В этом свете ее глаза казались чернильными, как морской горизонт.

– Но… почему…

– Твой отец… Не думаю, что…

– Мне все равно, – сказала она. – Я не могу… разве ты не понимаешь…

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга, потом я притянул ее ближе, и мы поцеловались. Я провел руками по ее лодыжкам, икрам, бедрам. На ней не было ничего под трикотажным платьем, серым и пушистым, словно ее накрыло облако или клуб дыма. Я снял его; она вздрогнула под моими пальцами от прикосновения воздуха, от прикосновения прохлады.

Кожа мужчин и женщин – разная.

Кожа Майры была мягче, чем я мог себе представить. Сегодня вечером она пропиталась запахом болот, их тайнами и дикостью. Она села и прижалась ко мне, быстрыми холодными руками стянула с меня джемпер, расстегнула рубашку, потянулась к ремню.

Это всегда так: мир сжимается от прикосновения.

Внезапная влажность, скопление на языке всего, что я чувствовал и проглатывал. Соленость, как у морской воды. Шум волн, волнистость спин. Внезапный звук между нашими телами, громкий, непристойный, будто кто-то выпустил воздух. Наш смех. Бодрящая тяжесть в руках и ногах.

– Подожди, – сказала она и остановила меня. Слезла с кровати, открыла дверцу шкафа, чтобы его зеркало отражало нас в свете маленькой низкой лампы. Оно наблюдало за нами, нашими движениями, Майрой, повернутой к нему лицом, изгибом ее плеч, и мной, стоявшим за ней, вытянувшим руки по всей длине ее спины. Мы смотрели на самих себя. Пока узел между нами, становившийся туже и туже, не взорвался, заполнив весь мир.

Потом она выключила лампу и закурила сигарету, булавочной головкой горевшую в темноте. Почему-то мне вспомнился Калсанг, его длинные конечности, похожие на ветви дерева.

Глядя в потолок, не поворачиваясь ко мне, она спросила:

– Почему ты любил Николаса?

Ответ был только один. И я искал его столько, сколько себя помнил.

– Для тебя он был дыханием, для меня – прекрасным словом, которое я научился говорить, и мой язык навсегда изменился, потому что я смог произнести это слово.

Какое-то время мы молчали. Тишину прервал шорох на крыше над нами и ее голос:

– Секс тоже был отличным, да?

– Да.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Она положила голову на мое плечо, на мой шрам, белую линию.

– Почему он говорил, что спас тебя?

– Потому что… так оно и было, – я рассказал ей о друге, которого потерял.

– Как его звали?

– Ленни.

Он похоронен на кладбище в моем родном городе, куда я не приезжал много лет. Это оказалось слишком тяжело – вернуться.

Да, сказала она, для нее тоже. После того как не стало ее матери, она почти не возвращалась домой, не навещала отца.

– А теперь я тут так надолго… – она подняла глаза, посмотрела на картину, будто хотела к ней прикоснуться. – Она преподавала рисование в школе, директором которой был папа. Никто не понимал, почему они сошлись, тем более – почему поженились, родили ребенка. Они были такими разными…

Майра с отцом никогда не были близки. Теперь их сблизили обстоятельства. Иногда уйти от них даже труднее.

Когда не стало матери, Майре было девятнадцать. Она решила заниматься музыкой, потому что не умела рисовать.

Я медленно провел рукой по ее телу, запоминая контуры, чтобы они навсегда остались со мной.

– Он когда-нибудь говорил что-то… обо мне?

– Кто? – спросила она, хотя знала ответ.