Морской конек

– Николас… он говорил, почему уехал из Дели?

Она прижалась к подушке, поправила сигарету, чтобы пепел не сыпался на простыни.

– Не о тебе, нет… Ну то есть не то чтобы я его спрашивала, – поспешно добавила она. – Но как-то раз он сказал, что, если бы не остался, это бы его убило.

– Город? Или лето? Или я?

– Лето, – ответила она очень серьезно. – Уверена, он имел в виду лето.

Я громко рассмеялся.

– Что? – спросила Майра. – Что такое?

Вместо ответа я прижался губами к ее лбу. Она потушила сигарету о прикроватный столик.

– Я еще раз поговорила с папой… насчет того, чтобы ты здесь остался. Все в порядке, честно. Он нисколько не возражает.

Почему-то я так и не мог в это поверить.

– И потом, разве ты не будешь скучать по мне? – она прижалась ко мне, обвилась вокруг меня ногами, положила мои руки себе на спину, и я сдался.

В поздний, тихий час я выбрался из кровати, чтобы налить себе воды. В комнате было так натоплено, что у меня во рту была настоящая пустыня; я постоянно хотел пить.

Майра лежала на боку и спала, ее волосы, как пламя, разметались по подушке. Я подошел к окну. Филип, судя по всему, спал очень мало. В его комнате горел свет, и я разглядел его силуэт сквозь щель между штор. Он сидел за компьютером, свет падал на его лицо. Какое-то время я смотрел на его профиль, а потом он поднялся и исчез из моего поля зрения.

Проснувшись утром, я увидел, что Майра ушла, а мир стал белым.

За ночь нанесло несколько дюймов снега, хотя непохоже было, что это надолго. Большая его часть уже превратилась в мутную грязь.

Я вышел на улицу, набрал пригоршню снега. Я не в первый раз его видел – как-то в январе родители возили нас в Таванг, город на холмах Аруначал-Прадеша, но это было двадцать лет назад. Снег обжигал пальцы, растворяясь в тепле моей кожи.

За завтраком слушали радио, настроенное на местный канал. Прогноз сообщал, что погода испортится, особенно на юго-западе, куда мы планировали поехать.

– Лучше нам остаться, – сказала Майра. – Терпеть не могу вести машину по обледеневшей дороге. Потом, если хочешь, можем пройтись, тут неподалеку развалины замка.

Это, сказал я, лучшая альтернатива – я слишком хорошо осознавал, что Филип, сидевший во главе стола и намазывавший маслом тост, пристально наблюдает за нами.

– Почему бы тебе не прокатиться верхом? – спросил он. – Я надеялся сегодня вывести обеих лошадей. Они устали за выходные торчать взаперти.

Майра сказала, что это хороший план. Мне ведь он тоже нравится, да?

– Хотя в тот раз твои мышцы сильно болели, – добавила она.

– И сейчас немного болят, – заметил я. – Не уверен, что справлюсь…

– Ну, – сказал Филип, – чем больше практики, тем легче становится.

Переодевшись для верховой езды, надев шлем и резиновые сапоги, я встретился с Филипом возле конюшни. Мне вновь досталась Леди.

– В этот раз уж постарайся ничего ей не сломать.

Я так и не смог понять, шутит Филип или говорит всерьез. Слишком тонкая грань отделяла его шутки от издевательств. Мое настроение внезапно испортилось, и я вновь задался вопросом, почему согласился кататься верхом. Хотя я же не согласился. Меня в это втянули. А я был слишком вежлив, чтобы отказать. Филип медленно и методично оседлал лошадей, мы сели на них и выехали из ворот.

– Сегодня поедем по другому маршруту, – сказал он, и я последовал за ним. Вскоре мы свернули на тропинку, до того узкую, что пришлось ехать гуськом. Она вывела нас на тропу, заваленную грудой камней, за которой разворачивалось огромное пустое поле.

Я чуть расслабился, напряжение понемногу начало отпускать. Вот почему я согласился. Мне это очень нравилось. Свежий воздух, ветер, щиплющий лицо. Ощущение хрупкого баланса. Внезапная, ошеломляющая свобода.

– Осторожнее, – сказал Филип. – Крепче прижми лодыжки к боку Леди.

– Да… простите.

В свете дня черты лица Филипа были проще, грубее, более плоскими. В тот самый первый вечер, когда я назвал его пожилым Гераклом, я был неправ. Теперь я видел, что он абсолютный, совершеннейший человек. Не скульптура сильного и великолепного бога. Мельче, ничтожнее, реальнее.

Я вновь взглянул на него: крупный нос, странно нежные губы. Окружившую нас тишину нарушал только сбивчивый топот копыт. Птицы зимой молчат.

Тропа наконец стала шире, и мы смогли ехать бок о бок.

– Значит, Майра говорит, что ты остаешься на Рождество.

Я крепче сжал поводья, гадая, какое направление примет наш разговор.

– Она очень добра ко мне… и сама предложила мне остаться.

Филип рассмеялся, но не похоже, чтобы ему было искренне весело.

– Но, конечно, если вы против… – начал я.

– Я много чего против, но не все в жизни складывается так, как мы хотим, верно?

Во мне что-то кольнуло – вспышка злости.

– Нет. Мне кажется, нет.

– Не знаю, на что ты там рассчитываешь, но на мою дочь – не смей.

– Боюсь, что…

– Это не мое дело? Нет уж, это стало моим делом, когда она заявилась сюда на восьмом месяце, как самая настоящая…

Шлюха. Это слово ему можно было не произносить, оно было очевидно. Леди прибавила шаг, словно чувствуя, как по всему моему телу пробегает дрожь.

– Она не может даже ответить, кто отец моего внука.